Юрий Пензин - К Колыме приговоренные
— Чтоб тебя, бурбон, задавило-зарезало!
Да, всё бывает в жизни: одному, как говорят, волхвы пальцем в небо попали, другому дура ляпнет — и в точку.
Когда Потанин и Мишка вышли из магазина, придурки уже дрались друг с другом. Придурок с недопитой бутылкой, по-козлиному подпрыгивая, пытался ударить ею длинноволосого. Однако, понимая, что если промахнется, не попадет в голову, ему будет плохо, делал он это с трусливой опаской. Длинноволосый же, тоже подпрыгивая, отступал от него и делал вид, что в кармане у него нож. Вытащить его, опасаясь, что бутылка сразу полетит ему в голову, видимо, он тоже не торопился. Со стороны они были бы похожи на двух дерущихся петухов, если бы страшно не крыли друг друга матом.
— Эх, разве так дерутся! — снимая с себя пиджак, рассмеялся Потанин.
Когда Мишка попытался его удержать, он оттолкнул его в сторону и сказал:
— Студент, не мешай!
Увидев перед собой Потанина, длинноволосый хрипло произнес:
— Дядя, а ведь я тебя на перышко посажу.
— Давай! — двинулся на него Потанин и в это время сзади получил сильный удар по голове бутылкой.
— А, гад! — обернулся он к дебильному придурку и, схватив его за пояс, поднял над головой и, как котёнка, бросил на землю.
Придурок ойкнул, у него хукнуло в животе, и стих.
К длинноволосому Потанин обернуться не успел, его нож вошел ему в спину по самую рукоятку. Оставив нож в спине, длинноволосый бросился бежать, а Потанин, словно не веря тому, что случилось, прохрипел ему вслед:
— Падла, да он же меня зарезал!
В гробу Потанин, как покойник, не смотрелся. Лицо у него было свежим, а вздернутые вверх брови и вытянутый к подбородку нос придавали ему вид человека, удивленного тем, что с ним случилось. Казалось, он сейчас встанет из гроба, расправит плечи и, ни на кого не глядя, выйдет из дому.
Случай на ферме
Старик Яков Мохнач, несмотря на свои шестьдесят лет, всё ещё был крепким и ни на какие болезни не жаловался. Широкий в плечах, с грубым, словно выточенным из камня лицом и лопатообразной бородой, он был похож на сибирского старовера. Жил он один, в своем доме. Сын с невесткой жили в соседнем посёлке и у него бывали редко. В молодости Мохнач был первым на гулянках и в драках, за поножовщину сидел в тюрьме, выйдя из нее, женился, но замашек на гулянки и драки не оставил. Окстился он в пятьдесят лет, после смерти жены. А когда понял, что все эти пятьдесят лет ушли не на то, что надо, замкнулся в себе и стал вести отшельнический образ жизни. Если же появлялся на людях и вступал в разговоры, то всегда был чем-то недоволен. Молодые ему не нравились за то, что не уважают старых, а старые — за то, что долго сидят у молодых на шее. И если правда, что люди, профукавшие ни за копейку жизнь, в старости становятся жадными, то в Мохначе это проявилось в самом неприглядном виде. Он никогда и никому не занимал денег, ходил в старье, питался кашами и пустыми похлебками. Получая приличную пенсию, всем жаловался: «На копейку-то скоро и ноги протянешь». И вместе с тем Мохнач не терпел, если кто-то, поверив в его бедность, ему сочувствовал. Когда не раз слышавшая его жалобы на копеечную пенсию соседская девочка, выпросив у родителей на мороженое, предложила ему: «Дедушка Мохнач, возьмите рублик», — он на неё затопал ногами.
Из жадности Мохнач подрабатывал сторожем на свиноферме. Платили мало, и главный заработок составлял закол свиней. От каждой свиньи он брал по ляжке, кроме этого ему шли все потроха. С этим соглашались, так как лучше его колоть и разделывать свиней в посёлке никто не мог. В помощники себе Мохнач брал белоруса Гришу, которому в прошлом году исполнилось двадцать лет. На Колыму Гриша приехал недавно и, затурканный её суровым бытом, жил незаметно и тихо.
В день закола Мохнач вставал рано, тщательно умывался и, как на праздник, надевал чистую рубаху. На ферму он приходил, когда никого там ещё не было. Когда появлялась заведующая, он сердито спрашивал: «А вы не могли прийти позже?» Недоволен он был и тем, что ему приготовили: ножи казались ему тупыми и короткими, паяльная лампа плохо горела, он всем грубил, а если заведующая спрашивала: «Чего такой злой?», он грубо отвечал: «Если все будут добрыми, кто свиней колоть будет?» И заведующая, и все, кто был на ферме, знали, что сейчас он пошлёт к себе домой Гришу за ножами, — хотя, понятно, и сам бы мог принести их, когда шёл сюда, — потом потребует, чтобы заменили паяльную лампу, проверит прочность настила, на котором будет колоть свиней, посмотрит, достаточно ли принесли соломы.
На заколе Мохнач преображался. Из сварливого и куражливого старика он превращался в ловкого и веселого работника. Лицо его светлело, глаза обретали лихорадочный блеск, покрикивая на помогавших ему бабёнок, хлопал их по задницам и называл касатками. С Гришей они понимали друг друга без слов. В задачу Гриши входило уложить свинью набок, почесать ей брюхо, а когда она успокаивалась, длинным и похожим на штык немецкой винтовки ножом Мохнач бил ей точно в сердце. Уходили на тот свет свиньи без визга и предсмертных судорог. Палили свиней Мохнач и Гриша поочерёдно, а разделывал их один Мохнач. Делал он это без топора, специальным, похожим на мачете ножом. Не слышно было ни треска костей, ни хруста сухожилий, всё, казалось, отделялось как на вареном мясе, без всяких с его стороны усилий.
После закола Мохнача с Гришей вели в сторожку, где был накрыт стол. Непьющий Мохнач здесь выпивал водки. Выпив, хвалился: «Мне свинью заколоть, что другому комара убить». Участвующие в застолье работники фермы слушали его, не перебивая, и обращались к нему только по отчеству. «Без вас, Яков Михайлович, — говорила заведующая фермой, — уж и не знаю, что бы мы делали». «Ну, уж, — скромничал Мохнач, — так и не знаю». Когда работники фермы уходили, за столом оставались Мохнач с Гришей. «Ты, Гриша, у меня учись, — говорил Мохнач, — заколоть свинью — дело непростое». «У мяне, дядя Яша, руки ня те», — жаловался Гриша. «Руки у всех одинаковы, — не соглашался с ним Мохнач, — тут глазомер нужен». Словом, для Мохнача закол свиней был большим праздником, ему нравилось, что его уважают здесь и ценят, и, видимо, поэтому на бедность свою он уже не жаловался. Напротив, когда на столе заканчивалась водка, он доставал из кармана бумажник, хлопал им по столу и с задором решившегося на пьяный разгул восклицал: «Эх, гулять — так гулять!» Правда, после этого в бумажнике он долго копался, а когда давал Грише деньги и посылал его за бутылкой, говорил: «Если там не хватает, так ты уж добавь». «А як же!» — хватался Гриша с места и бежал за водкой.
На одном из последних заколов работники фермы обратили внимание на то, что Мохнач сильно изменился. Он был вялым, как с похмелья, в глазах не было прежнего лихорадочного блеска, когда бил свинью в сердце, казалось, делал он это с каким-то ему известным тайным наслаждением, а при сливе крови в тазик глаза его оставались мутными, как у пьяного. И в сторожке, за столом он был не таким, как раньше. Он как будто отходил от чего-то тяжёлого, глаза его бессмысленно бродили по стенам, а когда его что-либо спрашивали, он отвечал или невпопад, или с большим опозданием. Бумажником он уже по столу не хлопал и Гришу за водкой не посылал. Не все понимали, что с ним случилось. Одни говорили, что это он от старости, другие считали, что он втайне от всех стал много пить. И его стали бояться. «Кто знает, что у него на уме», — говорила заведующая фермой. Кончилось всё это плохо. На последнем заколе он зарезал Гришу. Случилось это так.
Когда в сторожке все из-за стола разошлись, Гриша попросил Мохнача: «Дядя Яша, а тябе ня трудно показать мяне трошки, як ты у сэрдце борову точно вгадуешь?» «Могу», — ответил Мохнач и, взяв похожий на штык немецкой винтовки нож, стал точить его на бруске. «Ты чаго?» — не понял его Гриша. «Главное, длина свиньи, а по ней бери на один или два вершка от лопатки», — не ответил на вопрос Гриши Мохнач и медленно, как крадучись, стал приближаться к нему. Лицо его дергалось, руки дрожали. «Ты чаго?!» — уже закричал Гриша. «Не бойся, сынок», — глухим, как из трубы, голосом сказал ему Мохнач, и, подойдя к нему вплотную, отмерил от подмышки левой руки два вершка. И тут же его нож оказался в сердце Гриши.
Гришу через два дня похоронили, а Мохнача, после медицинского освидетельствования и недолгого следствия, судили. Обросший, с тупым из-под нависших бровей взглядом, на скамье подсудимых он был похож на крупного зверя, посаженного в клетку. Когда его спросили, зачем зарезал Гришу, он глухо, как из ямы, ответил:
— Рука сорвалась.
Дед Игнатий и Антошка
Осень на Колыме — лучшая пора года. Омытое утренней росой небо весь день чистое и, как стекло, прозрачное, тайга, утопая в ярком многоцветье, за горизонтом сливается с небом, в долинах рек полыхает золотом пожелтевших тополей и чозений, на склонах сопок скрывается в густой зелени кедрового стланика, в перелесках горит ярко-красной вороникой. Воздух чист и прохладен, пахнет смородиной, кедровой смолой и прелыми грибами.
