Давид Константиновский - Яконур
Один наконец обернулся! Ревякин. Удивительно, что не вместе летели… Рукой машет. Сиди, сиди там. Не пойду я к тебе. Еще чего, с тобой тут сидеть.
— Письмо, разумеется, на нашем бланке, — продолжал председатель, — где указана, кстати, дата основания: год тысяча восемьсот…
Рядом какой-то юнец менял кассету в магнитофоне. Для потомков, что ли, записывают? Шатохин спросил у него, кто выступал. Мальчишка начал рассказывать: зам делал доклад, потом говорил Ревякин, потом… Шатохин стал писать в блокноте: «Присутствовало примерно 40 человек с обеих сторон»…
— Обсудив еще раз проблему Яконура, — читал председатель, — просим не наращивать мощности химического комбината, решить вопрос о сбросе производственных стоков в близлежащие реки, а также рассмотреть возможность перепрофилирования предприятия…
Шатохин поднял руку. Пусть дадут слово ему, директору!
Председатель перечислял, кто подпишет письмо: академик… член-корреспондент… профессор… Табель о рангах. Шатохин тянул руку.
Опять начался шум, все заговорили враз. Один бородатый вскочил, размахивая бумагами… Шатохин встал и двинулся к председателю.
Началось голосование.
Похоже, поздно приехал…
Не успел дойти — услыхал, как шум переходит в пение.
Шатохин остановился.
«Над Яконуром ветер, над Яконуром ночь…»
Шатохин в сердцах чертыхнулся и стал подпевать. Вот песня! «Над Яконуром ветер…»
* * *Его губы…
Ольга удивлялась себе.
Нет, нет, нет. Отвернулась от Герасима.
— Интересно, — сказала, — другие тоже всерьез приняли научные рекомендации?
Они стояли перед фотографиями Яконура, снимки занимали целую стену в ее квартире: Яконур зимой, в торосах, Яконур весной, лед огромными цветами на берегу, летом — бушующие валы, осенью — тишина под холодным солнцем… Они уже посмотрели книги, рассказали друг другу, как провели отпуск, выяснили, что на обоих кофе никак не действует…
Что с ней?
Непонятно!
Пошла к зеркалу, выбрала ленточку, красную, неширокую, отвела рукой волосы с одной стороны назад, прижала к виску, посмотрела на себя; взяла ленточку в губы, отвела волосы с другой стороны; еще посмотрела на себя, изучала, с красной ленточкой между губами; завязала ею волосы сзади. Лицо стало строгим, сдержанным. Вот так. Да, вот так-то! Вернулась в комнату.
Нет, не помогло…
Может, быть, дело в нем, в Герасиме?
Она стала искать в его лице. Нет, непонятно. Разве только глаза. Что-то в его глазах. Да. Может быть, это.
А казалось — так, технарь, счастливчик, весь благополучный и правильный, гладенький, неинтересно.
Что он знает о себе? Знает ли то, что она увидела?
Еще поговорили, совсем неважно о чем.
Знает ли он себя? Догадывается ли сам, говорил ли ему кто-нибудь? Знает ли, что у него в глазах? Нет, не знает. Конечно.
Смотрели друг на друга.
Герасим еще раз сказал, что ему не хочется уходить. Кажется, она уже похвалила его имя.
Что он о ней думает? Так хочется знать.
— Очень поздно, — сказала она.
Какой он ее видит?
Опять — его губы.
Она ответила…
А потом:
— Эпизод из пребывания на Яконуре?
Говоря так, она обнаружила, что развязывает ленточку. Ну что это с ней?
Он заметил.
Волосы упали на плечи… Скомкала ленточку. Выпрямилась перед ним, опустив руки.
И тут — стали как перепуганные школьники.
Она овладела собой. Взяла его под руку.
— Хорошо. Только выпьем еще по чашке.
Снова за столом.
Что же все-таки он думает о ней?
Какие маленькие чашки. Раньше не замечала.
Понимает ли он, чего она от него ждет?
Ставила чашку осторожно, а чашка звякнула о блюдце. Будет ли то, что ей нужно от него?
Ну что теперь, когда на весь дом чашка прокричала, что в ней пусто…
Он поднял глаза.
Ольга посмотрела еще. Все так? Или — ошибка?
Ошибки не должно быть. Она себя не простит.
Он, сказала себе Ольга. Он.
— У вас все — в ваших глазах, Герасим. По ним можно читать.
Куда же это ее заведет?
Да, все это такие вещи, что если их еще нет, время им еще не пришло, или они уже минули и потерялись в прошлом, то невозможно представить себе, что они могли случиться; а если они происходят сейчас с вами, то вы не в силах понять, как существовали раньше, и не мыслите себе теперь жизни без них.
Он отодвинул свою чашку.
Догадается или нет?
Встал. Догадался. Прощается. Молодец. Как хорошо…
— Спокойной ночи.
Поцеловала его.
— Приходите завтра. И все будет. Я обещаю.
* * *Макарушка миновал серо-коричневые заросли и вошел в зеленые.
Остановился.
Я вижу его, вот он. Красивый профиль. Золотится, отсвечивает слегка выкаченный глаз. Молодое, легкое, обтекаемое тело. Он не из тех, кто подкарауливает добычу; он догоняет. Рот у него полон зубов. Ночью он может подняться к самой поверхности, а днем без труда уходит на полкилометра в темную глубину. Он странствует по всему Яконуру. На хвостовом плавнике у него выемка, спина темная, а брюшко — серебристое; как у всех хороших пловцов.
Ему понравилось здесь, в зеленых. Вода была хороша — ни холодна, ни слишком тепла, и безо всякой мути. Макарушка шевельнул плавниками и вошел подальше в заросли. Ему понравился этот цвет, яркий даже в такое позднее время, и замысловатый узор водорослей перед его короткофокусными глазами. Здесь было почти совсем тихо, запахи спокойные, привычные, и никаких нелюбимых Макарушкой прикосновений. Шестое чувство доносило до него слабые колебания воды, но это не могло означать ничего существенного. Внизу, он различал, затаилась разная мелкая живность, да Макарушка был сыт.
Он сладко задремал.
Глава вторая
Ночью проснулись: зазвенело стекло, забилось в оконной раме.
— Хыр-Хушун сердится… — шепнула Ольга. — Обними меня… Мыс Сердитого Бога… Милый мой, милый, так хочется счастья…
Герасим гладил ее волосы. Медленно вел по ним ладонью. Тепло головы. Тепло плеча.
— Каждый день я себе говорю: деловая женщина, страшная женщина… Не то ругаю себя, не то хвалю? Мне, конечно, очень приятно слышать: ах, Оленька, вы такая, вы молодец… ваш профессиональный уровень, ваши результаты, на вас надежды… Ну, конечно, приятно мне! Я люблю свою работу и без нее, наверное, была бы не та… Но слушаю и думаю: да что это вы говорите, разве вы не видите, разве не замечаете, что мне этого так мало…
Ее глаза — в темноте — рядом.
— Со всех сторон, посмотри, сколько разных обстоятельств, одно сильнее другого… И вот кому-то кажется, что ему нужна защита диссертации… а тому — новый катер… третьему — еще что-нибудь такое… и люди тратят, тратят себя, а я смотрю на них и вижу, что на самом-то деле все хотят счастья, ищут счастья, только не понимают… Я вижу это во всех, в каждом встречном… чувствую это, принимаю своими антеннами. И я знаю, что это главное, Женщине это лучше видно. Ты поверь мне… Твой девиз: Дело и Счастье. А девиз твоей женщины — Счастье и Дело…
Он погрузил пальцы в ее волосы, осторожно распутывал их.
— Это такое удивление: ждешь, ждешь… потом человек, от которого не ждешь ничего… и оказывается, что это он и есть. У меня ощущение, что самое главное наступило… то самое, что годами готовилось. Это ожидание счастья свело нас вместе… Все было еще только введение к главному… и вот главное свершилось… и теперь будет всегда…
Герасим молчал, только распутывал потихоньку ее волосы, он знал: отвечать ничего не надо, она сама чувствует, что происходит в нем, может, лучше, чем он, чувствует… Его женщина верила в счастье, во всемогущество и вездесущность счастья. И он с готовностью принимал ее веру.
Он увидел, что не весь, не полностью вмещался в свою работу. Это было, в общем, открытие. Дело, в которое он себя вкладывал, составлялось из усилий многих людей и оттого каждому из них являлось гораздо большим, чем любой человек в отдельности. Но теперь он увидел, что весь не входил в это дело, оно не могло вместить его полностью, каким бы огромным оно прежде или в будущем ни существовало. Оно не могло поглотить все, что было в нем, все, чем он был.
Он увидел прошлое как часть пути, как дорогу, на которой он спешил, искал, пытался расшифровывать свой путь; не хватало времени, себя не хватало; не хватало — как ни убеждали его внешние признаки — уверенности, нужно ли ему то, что он находил, нужен ли этот бег, правильно ли он себя понял… Но сейчас у него было точное знание, что все, он пришел; на Яконуре он отыскал то, что ему нужно. Он понял это не по внешним признакам, а изнутри, по всему, что сделалось в нем; он чувствовал полноту этого своего состояния, — ничего не мог бы к нему прибавить. Потому он был рад своему обращению. Он находился наконец у цели после долгой дороги. Значит, куда-то она все же вела! И вот он пришел.
