Анатолий Тоболяк - История одной любви
— Ступайте вон из моего дома!
— Мама! Не смей его прогонять!
— Катя, жду тебя на площадке.
— Мама, извинись!
— Только этого мне не хватало! Уходите оба, дурачье.
И с этим напутственным словом «Прекрасной Дамы» я скатился по лестнице.
Через пять минут появилась Катя, зареванная, с одной туфлей на ноге, с другой в руке. Я обнял ее.
— Мне понравилась твоя мать. У нее есть характер. Она будет отличной тещей.
— Ох, Сережа!..»
8
В один из первых ноябрьских дней в редакции появилась молодая девушка. Она была в пушистом собачьем полушубке, камусных унтиках, меховой шапке с длинными ушами.
Девушка хотела видеть Кротова. Его не оказалось на месте. Заинтересованная Юлия Павловна Миусова предложила гостье раздеться и подождать. Девушка сняла шапку и присела на стул. У нее было миловидное скуластое лицо с решительно сжатым маленьким ротиком. Она быстро освоилась в незнакомой обстановке и уже через пять минут поинтересовалась у Ивана Ивановича Суворова, почему он курит в присутствии женщин, да еще в закрытом помещении. Это антисанитарно, заявила девушка. Суворов подавился дымом и захрипел.
Поскучав еще минут пять, гостья обратилась к Миусовой. Она хотела знать, где Юлия Павловна покупает тени для век. Выслушав объяснение, она удовлетвореннокивнула и замолчала. Но не надолго.
— А Сережа скоро вернется?
«Сережа!»
Миусова отложила ручку.
Чрезвычайно заинтересованная, она осторожно спросила, по какому делу ей нужен Кротов.
— Просто поболтать, — сказала девушка.
— Вы хорошо знакомы?
Девушка кивнула. Да, они хорошо знакомы. Она познакомилась с Сережей в Улэките, где работает фельдшером.
Суворов закряхтел и заворочался на своем стуле. Скуластая девушка метнула на него сердитый взгляд. В этот момент в кабинет вошел, весь в инее с мороза Кротов. Девушка слетела со стула.
— Сережа!
Кротов увидел ее и присвистнул.
— Черт! Тоня! Ты откуда взялась?
Раскосые глаза девушки радостно поблескивали.
— Села на самолет и прилетела.
Миусова уткнулась в лист бумаги. Суворов был плотно вбит в стол, как сторожевой знак добродетели. Кротов сдернул с плеча магнитофон.
— Отлично! Пошли, познакомлю с Катей, — и за руку вывел девушку из комнаты.
Вскоре до меня дошли слухи, что кто-то где-то когда-то заметил Катю с заплаканными глазами, а кто-то видел, как Кротов поздно вечером выходил из Дома приезжих. Иван Иванович Суворов, передавая мне на визу очередной материал, не удержался и заметил:
— Слышал, что вундеркинд-то наш хвост от жены отворотил. Или врут люди?
— Я слухи не обсуждаю, Иван Иванович.
— Про шкурку-то я смолчал. Теперь тоже, значит, молчать? Все, выходит, прощается нашему герою?
Затем в кабинете у меня появилась Юлия Павловна Миусова. Она начала издалека, очень осторожно и пришла к тому же, что и Суворов.
Понимаете, Борис Антонович, если все это правда, то я как профорг не могу остаться в стороне. Да мне просто жаль девочку.
— А вы поговорите с Катей, — предложил я. — Только не как профорг, а просто как женщина с женщиной.
— Я уже говорила. Она ни в чем не хочет признаваться. Делает вид, что ничего не понимает. Твердит, что у них все хорошо, а сама подурнела и глаза заплаканные. Я уж по-всякому… Но вы же знаете, как она боготворит своего Сережу. Это настоящий культ!
Я обещал ей потолковать с Кротовым.
Но уже на следующий день он сам пришел ко мне, причем не в рабочий кабинет, а домой.
Впрочем, сначала был телефонный звонок:
— Борис Антонович! Мне нужно с вами поговорить. Срочно!
— Что случилось?
— По телефону не объяснишь. Можно зайти?
— Ну, заходи, раз срочно.
В семнадцать лет, как я заметил, несрочных дел не бывает.
Кротов явился мгновенно, словно стоял за дверью. Он был сильно возбужден; рот приоткрыт после быстрого бега, глаза напряженные. Пока жена накрывала на стол, он весь извертелся в кресле, выкурил две сигареты. Я встревожился, поскорее выпроводил жену в другую комнату, плотно прикрыл дверь.
— Ну, в чем дело? Что стряслось?
— Катя уезжает! — выпалил Кротов.
— Что за новости? Как уезжает? Куда?
— В Москву, к матери.
— Ничего не понимаю. Я ей отпуска, кажется, не давал.
— А теперь дадите. У нее телеграмма. «Мама тяжело больна. Срочно вылетай. Отец», — процитировал он. — И поликлиникой заверена. Все честь по чести.
Он замолк и уставился на меня с приоткрытым ртом. На лбу у него выступила испарина.
— Неприятная новость, — сказал я.
Кротова подбросило на стуле.
— Это фальсификация, Борис Антонович! Телеграмма фальшивая! Подделка! Вранье! Они хотят забрать Катю, понимаете?
Я подождал, пока он прокричится.
— Нет, не понимаю. Не думаю, что это вранье. Даже уверен, что не вранье. Сядь, успокойся. Какие у тебя основания подозревать Катиных родителей?
— Они меня ненавидят. Считают, что я испортил ей жизнь.
— Для этого у них есть кое-какие основания, правда?
— Ни фига у них нет! Катя счастлива!
— Ты уверен?
— Уверен, еще как! А они считают, что Катя — вещь. Хотят распоряжаться ею, как вещью.
— Не очень-то ты высокого мнения о родителях своей жены… Мне это не нравится.
— А мне противно, что они ретрограды, снобы! — прокричал он.
Я нахмурился.
— Ты что, выпил?
— Выпил. Декалитр водки!
— Вот что я тебе скажу: умерь свой пыл. Ты несправедлив и необъективен. Для писателя, а ты им, кажется, себя считаешь, это огромный порок, а для человека — непростительный.
— Да вы бы знали, что это за люди! Они закоснели, не хотят думать, не чувствуют времени. Для них любовь — только благополучие! — отчаянно выкрикнул он.
Моя жена заглянула в комнату, я махнул рукой и она исчезла.
— А для тебя что такое любовь?
— А для меня — потери и приобретения!
— Голая фраза, Сергей.
— Нет. Это — убеждение!
— У родителей Кати тоже, вероятно, убеждение.
— У них расчет. Они все планируют. Все рассчитали наперед. Сначала Катя кончит школу, потом кончит институт, потом выйдет замуж, потом они купят ей квартиру, потом обставят ее мебелью, потом появится ребенок, потом они выйдут на пенсию, потом будут нянчить внуков, потом они умрут, потом умрет Катя, потом все сгниют.
— Утрировать ты мастер.
Он не услышал.
— Не жизнь, а плановое хозяйство.
— А ты сам разве не планируешь? Свою жизнь?
— Это совсем другое, совсем другое!
— Да, верно. У них здравый смысл, у тебя — прожектерство. Вот они и тревожатся. Это естественно для родителей.
— Они преследуют Катю. Эта телеграмма — ловушка! Катя любит мать. Они этим пользуются. Развести ее со мной хотят.
— Ну, ты действительно не в себе. Хлебни-ка чаю.
— Не хочу я чаю! Борис Антонович!
— Ну?
— Не давайте Кате отпуска.
Глаза у него стали жалобно-просящими. Я покачал головой.
— Не могу этого сделать, Сергей, и не хочу. Единственное, что в моих силах, — предоставить тебе также отпуск без содержания. Это в обход правил, но я это сделаю.
Он угрюмо покачал головой.
— Почему? Раз ты не хочешь отпускать ее одну…
— Дело не в этом. Я не боюсь. Я уверен в Кате. Я не хочу отпускать ее одну, потому что они ее издергают. А если я рядом буду, еще хуже будет.
— Да, больной матери твое присутствие на пользу не пойдет.
— У нас и денег нет ехать вдвоем.
— Тоже резон, хотя я мог бы одолжить. Вернул бы когда-нибудь.
— Нет, спасибо, — с той же угрюмостью отказался он. Мы помолчали. Он сидел, опустив голову. Я обошел стол и положил ему руку на плечо.
— Ну, чего скис?
Он сидел, не шевелясь.
— Фантазер ты большой. Навыдумывал черт-те что. Конечно, они попробуют ее убедить, чтобы она осталась в Москве. Это, в общем-то, разумно.
Он вскинул голову. Глаза были злые.
— Вы тоже на их стороне! (Я убрал руку с его плеча.) Вы их защищаете!
— Ерунда, Сергей. Я стараюсь мыслить здраво, только и всего. Пытаюсь поставить себя на их место. У меня, в конце концов, тоже взрослая дочь, всего на два года моложе твоей Кати. И я, откровенно говоря, не хотел бы, чтобы через два года появился такой симпатичный парень, как ты, обворожил ее и умыкнул куда-нибудь на Чукотку. Нет, не хотел бы!
— Почему?
«В самом деле, почему?»
— Ну-у… хотя бы потому, что не очень верю в прочность ранних браков. Статистика, между прочим, в мою пользу.
Он зло перебил:
— Я читаю «Литературку»!
— Ну вот, сам знаешь. А главное, раннее замужество для женщины — это, по-моему, потеря юности. На учебе обычно ставится крест, если пойдут «пеленки и распашонки. Ты думал об этом?
— Думал. Мы с Катей хотим ребенка.
— Я тоже не против внука. Но лучше, если это случится чуть позже.
