Галина Николаева - Битва в пути
— Не тронусь отсюда, здесь жить стану! Двойняшки поддержали ее в два голоса. Мать тихо сказала:
— Ну что ж, дочушки, быть этой логовинке нашей! Надолго запомнила Даша свою мать вот такой — сгорбленной от усталости, с хрящиками на темной, выгнутой шее и с этим синим светом в глазах.
Все четверо пошли, торопясь так, словно кто-то хороший нетерпеливо ждал их у этих холмов.
За низким забором полная старуха, тяжело топая по двору, накрывала стол под деревом. Мужчина и мальчик лет десяти строгали доски на верстаке возле дома. От самовара шел дымок, и хорошо пахло от этого дымка человеческим жильем, вечерним уютом.
— Здравствуйте, добрые люди! — сказала мама. Старуха, тяжело ступая, подошла к калитке.
— Это откуда же ты такая, ровно зачумленная?
— И верно, зачумленная, — сказала мама. — От войны, как от чумы, не скоро уйдешь… Слышали, может, такое место — Чухтырки? Немец выжег до последней хаты. Самой — куда ни шло, а их, малых, не оставишь с неприкрытыми головами. Вот и повела я их.
— Куда же это вы идете?
— Идем по дороге, от беды к доле…
— От Чухтырок… Это сколько же идти? — вмешался мужчина. — Неужели вы все пешком?
— Пешком, — вздохнула мама. — Нюша у нас обезножела. Давно бы надо быть нам на месте, а мы еще идем да идем…
Старуха посмотрела на Нюшу, прижавшуюся к материнским ногам.
— Поистерла ступалочки? А вы входите-ка… — Она раскрыла калитку и, глядя, как захромала Нюша, сказала: — Вот и выходит, нас с тобой парочка—гусь да гагарочка. Я вот тоже вовсе обезножела. Я от старости, а ты от малости.
— Куда же ты с ними направляешься, мамаша? — деловито спросил мужчина.
— Шли мы в колхоз «Трактор», к председателю Ефиму Ефимовичу.
— Слышали про такого… Что же он вам, родственник, либо так, знакомый?
— По правде сказать, и не родственник он нам и не знакомый. Сильно хорош, говорят, человек… Мне ведь немного надо — была бы, работа! Я к любому делу способная… Думаю, поглядел бы он на мою работу, увидел бы, что за человек пришел, дал бы мне с сиротами обко-рениться… А как дошли до вашего села, облюбовались вашими местами! И стали мои девчонки проситься: пойдем да пойдем!
— В наше село, значит, захотелось? — спросила старуха Нюшу.
— Девчонкам уж очень тут понравилось… Я и подумала: может, и здесь нужны работящие люди?
— А отчего же и нет? — с неожиданной легкостью согласилась старуха. — Работящие люди везде к месту. Никеша! — крикнула она мальчику. — Подкинь в баньку поленцев! Вода еще горячая, и щелок удался. Помойся, отужинаешь, переночуешь, а с утра сведу тебя к председателю.
Через час, чистые, распаренные, они сидели во дворе за столом. На Даше была Никешина рубаха, перепоясанная пестрой тесьмой. Уже смеркалось, старуха зажгла лампу, подвешенную прямо к суку дерева. Белые бабочки вились над лампой, меж ветвями. Красные угольки сыпались из самовара на жестяной поднос.
Старуха угощала борщом и чаем с медом. В прозрачном меду виднелись кусочки сот и пчелиные крылья. Старуха ласкала двойняшек и жаловалась, что ее дети поразъехались и увезли внучат.
— Обездетнел дом, — говорила она. Никешу у дочки, можно сказать, слезами оторвала. Дочка еще ничего, да зять попался, на горе, такой детолюб! А тут, глядишь, снарядились они на каналы, а куда мальчонку везти на каналы, на необжитое место?
Она ласкала двойняшек, а Даше хотелось, чтоб и ее приласкала старуха. Даша взяла остатки мыльной воды из бани и вымыла затоптанное крыльцо. Старуха не останавливала ее, смотрела, как моет, и сказала матери:
— Видать по ветке яблоньку, по детенышу родителей… — Намазала медом ломоть хлеба, протянула Даше и похвалила ее: — Приметлива растешь! Глаза-то распахнуты, как два окошка!
Утром они со старухой Павловной пошли к председателю.
— Пускай работает… Поглядим… — буркнул он в стол…
— И документы у нее исправные, бумажка к бумажке! — радостно заговорила Павловна.
— Какие еще документы! — Председатель нахмурился и глянул на двойняшек и Дашу. — Коли работы не боишься, снаряжайся завтра на покос со второй бригадой. Поглядим, что ты за работяга.
Когда они выходили, Нюша потеряла Никешин большой, не по ее ноге, ботинок, и председатель крикнул:
— Эй ты… документ!.. Подбери обутку!
Так началась для Даши новая жизнь. После военных мытарств все казалось ей счастьем, и, вспоминая ту осень, живо ощущала она запах дымка от самовара, терпкую сладость меда с вощинками. Мать работала днем в поле, а ночью сторожем в «Заготзерне». Старик работал в колхозе, а Павловна вела дом и опекала девочек. Никеша целые дни пропадал на реке, на двойняшек и Дашу не обращал внимания. Даша относилась к нему с уважением и даже с некоторой боязнью. Однако это не помешало ей однажды схватиться с ним. Даша путешествовала по всему колхозу, и все ей было интересно. Но самым интересным местом оказался конный двор. Там был конек—гнедой меринок необыкновенно маленького роста и неизвестной породы.
Сперва Даша приняла его за жеребенка, но он был широкий, плотный и не шарахнулся от нее, как шарахаются жеребята, протянул из стойла морду и теплыми черными губами потрогал Дашину ладонь.
— Сольцы просит! — объяснил конюх.
Даша нарвала травы, посыпала ее солью и дала коньку. Он поел и снова потрогал губами Дашину ладонь…
— Дядя Петя! — с трепетом попросила Даша конюха. — Пусть этот конек будет мой!
— Это в каких же смыслах твой?
— Ну, чтобы я сама его кормила, и чистила, и в стойле убиралась. Можно?
— Ну, в таких смыслах можно.
С утра Даша мчалась на одичалое, заросшее клеверище и со снопом посоленного клевера входила на конный двор. Конек, заслышав ее шаги, ржал.
— Чует хозяйку, — говорил дядя Петя, а когда просили запрячь конька, он серьезно отвечал — Я коньком не распоряжаюсь. У него хозяйка есть.
И Даша краснела от радости.
Однажды она вывела конька к речке, вымыла и собиралась сесть на него, чтобы ехать обратно. Вдруг чья-то рука решительно забрала у нее поводья, и Никеша махом очутился на коньке. Даша схватила его за босую ступню.
— Не смей, Никешка! Это мой конек!
Никеша молча лягнул ее в плечо ногой, за которую она держалась. Даша что есть силы дернула его за ногу. Он не удержался, и оба они, сцепившись клубком, покатились по траве. Даша тихо визжала от горя и дергала Никешу. за волосы. Он сопел и отрывал ее от себя. Наконец он оттолкнул ее, вырвался и вскочил на конька. Даша стояла в траве на карачках и, всхлипывая, смотрела, как мчался Никеша на ее коньке по зеленой прибрежной дороге.
Обида и жажда справедливости рвали ей сердце. Чтобы не встретить Никешу, она весь день бродила в лесу. В конце дня она пришла домой и собиралась пожаловаться матери. Но мать взяла ее за руку и молча повела на зады, к бане.
— Это что ж такое, жадюга ты этакая? — сказала мать и больно дернула Дашу за косицы. — Люди к тебе передом, а ты к ним хребтом? А? Гадючкой порешила вырасти? А? — И она снова дернула за косицы. Мать никогда не била и не ругала ее, и Даша онемела от удивления. Лицо у матери было серьезное, сухие губы плотно сжаты. — Ты пришла к людям в дом, как в отцовы палаты. Люди к тебе и хлебом и кровом, люди к тебе всем добром сердечным! А ты? Колхозного конька, жадюга, пожалела! — И мать снова дернула Дашу за косу. — Еще медом да конфетами тебя, гадючку, кормили!
— Да мам… Да ведь конфетами Павловна… А конь-ка Никешка отнял…
— Ты еще мне порассуждай! — сказала мать. — Ты еще мне порассчитывай, кому чего! Значит, кто тебе расщедрился, тому и ты со щедростью, а кому тебя нечем ублаготворить, тому и ты поскупишься? Ты еще меняль-ну лавку открой, как в старину! А на чьей ты подушке спишь, гадючка? А чьим опояском у тебя рубаха опоясана? — Мать рванула с Дашиного платья Никешин старенький витой поясок. — Будешь ходить распояской, спать без подушки! К коньку чтоб близко не подходила! Иди в дом, до ночи сиди одинешенька, образумь бессовестные твои поступки, бесчеловечные!
Мать ушла. Даша поплелась домой. Дома было пусто и сумрачно. Даша села в кухне на лавку возле окна.
«Ну что ж! — думала она. — Оставлю свои игрища и куклу, что дядя Петр подарил, пускай Никеша играет. А сама уйду… Поступлю на работу, заработаю денег и начну всем слать подарки. Двойняшкам пришлю по мячику, Никешке — велосипед, маме деньгами отошлю, а Павловне—пуховой платок… И что ни месяц, то и буду подарки слать! Кинутся они меня к себе звать, а я и не поеду! Раз я для вас бессовестная, раз бесчеловечная, раз я у вас гадючка, то и буду жить одна-одинешенька, пока не помру!»
Она задремывала, просыпалась, думала и снова дремала.
По улице прогнали коров, прошли пастухи, щелкая бичами, и Павловна, громыхая подойником, направилась к стойлу. Двойняшки мыли картошку в большом тазу. «Поди, и вымыть-то не сумеют как следовает!»— подумала Даша, но не тронулась с места.
