Владимир Успенский - Неизвестные солдаты
Свои переживания были и у Ракохруста. Протрезвившийся к вечеру, Пашка жалел, что всем встречным и поперечным рассказывал о Дьяконской. Боялся прослыть среди ребят трепачом. На Игоря Булгакова затаил злобу и решил рано или поздно отомстить этому желторотому птенцу.
Игорь после сна чувствовал себя мерзко. Его тошнило, мучила изжога. Предстоял тяжелый разговор с матерью и отцом. Но самое главное, самое страшное — Ольга теперь была потеряна навсегда.
И еще один человек страдал в этот вечер. В маленькой комнате, в Стрелецкой слободе, лежа на кровати, тихо плакала Настя Коноплева. Она пришла в лес пешком издалека, из пионерского лагеря, надеясь увидеть Игоря. В лесу она узнала о драке. Насте было очень обидно и за Игоря и за себя.
Вечером, после чая, Славку и Людмилку сразу отправили спать. В столовой закрыли окна. Игоря выпроводили за дверь.
Бабка, сгорбившись, сидела возле остывшего самовара. Суровым полотенцем, переброшенным через плечо, перетирала посуду. Григорий Дмитриевич, кряжистый, плотный, с красной короткой шеей, стоял у печки, прислонившись спиной к белым изразцам, набивал табаком трубку. Ворот гимнастерки расстегнут — по старой привычке носил он военную форму. На лице и на гладко выбритой голове выступили капельки пота.
Антонина Николаевна резко отодвинула стул, встала.
— Вот вырастили оболтуса… Весь город о его подвиге говорит.
— Неприятно, что инцидент произошел из-за Дьяконской, — отозвался Григорий Дмитриевич.
— Ну, это как раз несущественно. Думаю, никому в голову не придет искать в драке политические мотивы.
— Все может быть, Тоня… Впрочем, драка — это естественная вещь. — Григорий Дмитриевич затянулся, в трубке затрещало, захлюпало. — Все мы в молодости немножко петухи… Издержки возраста, да.
Антонина Николаевна неопределенно хмыкнула, спросила:
— Ты собираешься его защищать?
— Нет. Мальчишка был пьян.
— Так уж и пьян, — обронила Марфа Ивановна.
— От него пахло водкой, этого достаточно. Беспрецедентный случай. — Григорий Дмитриевич любил употреблять мудреные словечки, угнетающе действовавшие на Марфу Ивановну. — У мальчишки экзамены на носу, а он амурничает, целыми днями курсирует неизвестно где.
— Учит… Я ведь вижу.
— Мама, не оправдывай, — вмешалась Антонина Николаевна.
— Да я молчу… Только учит он.
— Надо, Тоня, принять решительные меры. И прежде всего — изолировать его от теперешней обстановки.
— Что ты предлагаешь?
— Отправить в Стоялово, к Ивану.
— Да, маленькие детки — маленькие бедки, а большие детки — большие бедки! — вздохнула бабка. — Давно ли было — крапивой пригрозишь Игорьку — и ладно все!
— Не грозить, стегать его надо!
— Теперь поздно — за девками бегает, — улыбнулся размякший после чая Григорий Дмитриевич, — крапива не поможет.
— У тебя игривое настроение?! Не понимаю, — возмущенно пожала плечами Антонина Николаевна.
— Что же теперь — слезы лить? Перемелется — мука будет. А ты не возмущайся, Тоня. Дело обговорили, все ясно.
— Звать его, что ли? — заторопилась бабка, радуясь, что разговор кончается мирно.
Игорь вошел в комнату медленно. Остановился в темном углу. Антонина Николаевна надела пенсне. Отец старательно хлюпал трубкой, раскуривая.
— Игорь, — голос матери сух и строг. — Ты понимаешь, что ты сделал?
— Угу. Подрался.
— Боже мой, и ты так спокойно говоришь об этом. — Ведь ты не мальчик, взрослый человек. Отец, слышишь?
— Слышу… Пьяный был?
— Нет, папа. Я уже лотом выпил.
— Все равно. Это плохо.
— Я знаю.
— Ну, а Пашке-то здорово досталось?
— Порядочно, — улыбнулся Игорь.
— Отец, о чем ты говоришь! — возмутилась Антонина Николаевна. — Мама, ты только послушай: они обсуждают, кому больше досталось. Да вы понимаете, с какими глазами я завтра на улицу выйду? Я воспитываю детей в советской школе. А мой собственный сын дерется из-за девчонки, пьет водку, идет через весь город в синяках…
— Но ведь это же я, а не ты, — возразил Игорь. — Я и в ответе.
— Молчи, негодяй! Вот уж не думала, что у меня растет такой эгоист!
Игорь низко опустил голову. Ругань — не деловой разговор, тут не ответишь.
— Ну, вот что, — произнес Григорий Дмитриевич. — Завтра ты едешь к дяде Ивану. Будешь жить там до экзаменов.
— К дяде Ивану? Но как же…
— Все. Без возражений. Возьмешь с собой учебники. Хватит баклуши бить. А теперь отправляйся спать.
Игорь шагнул к двери, но мать остановила его.
— Ты обещаешь, что это не повторится?
— Постараюсь.
Выбравшись из комнаты, Игорь облегченно вздохнул. Будто гора с плеч. Разговор оказался не очень страшным. Ехать к дяде Ивану — не так уж плохо. Надо же в конце концов и позаниматься.
Он вышел во двор. Ночь была прохладной и звездной. В тишине слышалась далекая песня: наверно, в роще за слободой гуляли девчата. Недовольно бормотали что-то сонные грачи в гнезде на верхушке березы.
— В ссылку, значит, — сказал себе Игорь. — В Сибирь, на каторгу… Ну, это ничего, могло быть и хуже. Надо только ребят предупредить, чтобы проведать пришли.
* * *Между лесом и деревней протянулся по косогору колхозный сад. Длинными шеренгами стоят яблоньки на белых от известки ногах. В верхней части сада, что ближе к лесу, — ряды аккуратно подстриженных кустов крыжовника. Среди кустов шалаш сторожа, деда Сидора. Старик въедливый, ко всем цепляется, всех поправляет, и за это кличут его по-уличному Крючком. Прозвище это прилипло к деду давно, никто не помнит его настоящую фамилию. Известна она только в сельском Совете.
В саду дед Крючок обосновался прочно, перетащил в шалаш дерюгу для подстилки, тулуп, медный котелок. Держа под мышкой старую берданку, заряженную солью, несколько раз в сутки обходил свои владения. Мальчишки боялись его — дед стрелял, не предупреждая.
Днем старик поправлял чучела, смотрел, не завелась ли вредная гусеница. Вечером рано ложился спать. До полуночи сад стерег Иван Булгаков. У него маленький шалаш в том конце яблоневых посадок, который почти вплотную примыкает к деревне.
Прожив в Стоялове двое суток, Игорь пошел на дежурство с дядей Иваном. Прихватили с собой чайник. Пока Игорь бегал к ручью за водой, дядя Иван развел костер, воткнул в землю палки-рогульки.
Пасмурный, сырой день угасал, медленно наползали сумерки, суживая горизонт. Воздух был теплым и влажным от прошедшего недавно дождя. В низине над рекой белым дымком вился туман.
Вся деревня хорошо видна с косогора: два ряда изб, крытых соломой, новый белый сруб правления колхоза. За околицей, возле реки, просторный выгон. Деревня казалась пустой и унылой. Изредка перейдет улицу баба с коромыслом. Трое ребятишек в длинных рубахах копошились у плетня. Щипали траву стреноженные лошади. Игорю скучно было смотреть на затихшую деревню, тянуло в Одуев, к людям.
Хорошо побывать в Стоялове раз в году, когда ясная погода. Походить за грибами, поваляться на лугу. А ведь многие проводят в деревне всю жизнь. И сколько таких — большинство! Они выращивают хлеб, везут в город молоко, мясо. Эти люди необходимы всем, они — основа основ.
— Чего задумался, Игорек? — окликнул дядя Иван.
— Так… Смотрю на деревню, и грустно становится… Ведь тут моя родина. В этих избах прадеды мои жили. Отец, когда молодой был, эту землю пахал. И ты вот… А я будто чужой здесь.
— Отвык, — улыбнулся дядя Иван. — Вот поживешь месяц и уезжать не схочешь… А летом в деревне завсегда веселья мало. Люди с солнцем встают, весь день на работе. Наломаются — и спать. По гостям зимой ходим.
Закипел чайник. Бурлящая вода вырвалась из носика, полилась на костер. Дядя Иван подхватил чайник за ручку, поставил на землю.
— Посмотри, чего Алена в узелок нам положила… Хлеб, сало… Яички есть… Ну, не помрем, парень.
Круто посолив мягкую, еще теплую горбушку, Игорь взял яйцо.
— Забыл про сахар-то я, — огорченно сказал дядя Иван. — Ведь ты же непривычный с нетом чай пить.
— С солью вкусно.
— Это кому как. Вон дед Крючок у нас балованный. Старуха его намедни жаловалась в сельпо — все деньги на сахар изводит. Я, говорит, цельные сутки в одиночестве. Хожу по саду и думаю про разные дела. А думаю чем? Умом. У меня, говорит, от этих размышлениев мозг сохнет, и его надо чаем с сахаром разжижать.
— А ты, дядя Иван, тоже сутки дежуришь?
— Я — нет, сторожу между делом. Днем в бригаде — вечером сюда. По хозяйству Алена справляется, а я тут на курорте вроде.
— Хорош курорт, по пять часов на сон остается. То-то похудел ты так против зимы.
— Летом мужик всегда худеет… А за этот курорт мне колхоз полтрудодня начисляет. Дело немаленькое. Сам знаешь, трое воробьев у меня. К зиме на обувь заработать надо… Ну, и колхозу опять же польза.
