Магдалина Сизова - История одной девочки
Но вот Гале кажется, что скрипки начали играть что-то знакомое, и в ту же минуту она слышит торопливый шёпот:
— Раз… два… Божьи корофки, пошли на сцену! Войти направо и там лечь… Быстро!
На одно мгновение неудержимо захотелось Гале взглянуть на сияющее великолепие сцены. Она раскрыла глаза и взглянула…
Огромная чёрная дыра-пропасть разверзлась перед ней. Эта чёрная пропасть была немая, но живая: она была полна людей, а где-то на самом краю огромной чёрной бездны мелькнул светящийся фонарик с надписью: «Запасный выход».
И, в ужасе перед этой дырой, откуда веяло теплом, Галя шлёпнулась под тяжестью и панциря и страха на ярко освещённый пол и, закрыв глаза, поползла по маленькому кусочку сцены. Уши её слышали, как сквозь сон, знакомую мелодию, с трудом узнавая её в оркестре; сердце билось часто-часто, глаза были крепко зажмурены, а под большим, тяжёлым щитом двигались маленькие худые ножки. Но двигались и ползли они в такт!
Отгремела музыка, загрохотал в рукоплесканиях зал. Занавес опустился, поднялся и опять упал.
Но маленькая «божья коровка» оставалась неподвижной.
Легко было шлёпнуться на пол. Встать из-под панциря — вот что было трудно! И на это не хватило сил. Так она и лежала до тех пор, пока чьи-то сильные руки не подняли её и не поставили на ноги, и голос рабочего сцены весело сказал:
— Ну, вставай теперь, ползи домой, насекомая! Отыгралась!
НЕ БЫЛО ВЫ СЧАСТЬЯ, ДА НЕСЧАСТЬЕ ПОМОГЛО!
Холодало. Мокрый снег за окном подмёрз и становился всё крепче. И в огромной школьной спальне делалось с каждым днём холоднее. Папина шерстяная рубашка спасала Галю по ночам. Тёплые гамаши можно было снять с ног только в конце урока, когда девочки оставались в тренировочных лёгких платьях. Вода, которой поливали перед занятиями пол, была совсем ледяная.
Приближался Новый год. Однажды утром Галя почувствовала, что всё тело её ноет, голова горит от жара, а ноги не слушаются команды Эммы Егоровны. Ноги остаются неподвижными под одеялом: они совсем ослабели.
Эмма Егоровна подошла и остановилась у её кровати:
— Это что такой значит?
— У меня всё болит…
— Язык! — коротко скомандовала Эмма Егоровна.
Галя торопливо высунула язык.
— Очень хорош. Давай голова… Голова очень горячий. Вставай, und schneller — к тётя Саша!
Тётей Сашей звали решительно все Александру Владимировну, работавшую в лазарете вместе с маленьким румяным доктором.
Галя с трудом оделась. Красноватый туман плавал перед глазами, ноги дрожали. Было ясно: заболела.
То же сказала и тётя Саша, большая, седая, всегда весёлая докторша, осмотрев Галю в лазарете.
— Оставайся-ка, девочка, у меня и поди выбери себе в первой палате кроватку посимпатичней — у окошка, что ли. Все вы, я знаю, у окошек любите, чтобы на улице подружек высматривать!
От тёти Саши исходило тепло и запах хорошего мыла. Она потрепала Галю по щеке и весело крикнула в коридор:
— Стеша, проводи-ка да уложи её, матушка, поскорее! Через час с обходом придём.
Сравнительно с холодной спальней училища в палате было тепло: лазарет всё-таки топили. Морозное солнце за большим окном заливало светом кровать в самом уголке, у окошка.
Едва только голова Гали коснулась прохладной подушки, как она сразу провалилась в какую-то тёплую яму. Галя ещё успела заметить, что на лицо её падает отблеск зимнего солнца и что в лучах его светятся чьи-то золотистые волосы на кровати в другом углу, но больше ничего не успела разглядеть: жар охватил её хрупкое тело, и она медленно поплыла куда-то в тёплом мареве сна.
Очнулась она от голосов, громко над ней говоривших:
— А вот сейчас посмотрим!
Это сказал доктор Михаил Иваныч. Но Гале не хотелось открывать глаз.
— Думаю, что ничего опасного — обыкновенная инфлуэнца.
Это тётя Саша сказала и положила ей руку на лоб.
— Только бы не воспаление! — сказал третий голос.
Услыхав его, Галя сразу открывает глаза и радостно кричит:
— Мама!
Потому что это действительно была мама.
— Ну, раз так кричать может, значит всё будет хорошо, — спокойно говорит тётя Саша и вместе с доктором принимается выслушивать и выстукивать Галю по всем направлениям.
Покончив с этим делом, Михаил Иваныч и тётя Саша успокаивают перепуганную маму, прописывают Гале лекарство, и румяный Михаил Иваныч, пожимая на прощание горячую Галину руку, уверенно говорит:
— Скоро поправишься, а пока, брат, лежи и отдыхай…
— Хорошо бы всё-таки этого «брата» летом на деревенский воздух отправить, худа очень, чистые комариные объедки! — говорит тётя Саша, направляясь к другой кровати.
— Я её летом на Лахту отвезу, — говорит мама, усаживаясь около Гали и укрывая её одеялом до самого подбородка.
— К бабушке? — восторженно откликается Галя.
— К бабушке, как только она вернётся. А теперь лежи спокойно, я у тебя целых десять минут могу посидеть.
Мама ещё сидела около её кровати, а Галя уже опять начала медленно погружаться в сон.
Была ночь, когда она открыла глаза. В синем свете дежурной лампы голубели стены, сливаясь с лунным сумраком ночного зимнего неба, смотревшего в окна.
Галя потянулась за питьём к столику и прислушалась: с кровати, стоявшей в противоположном углу, слышалось тихое всхлипывание; там виднелось только одеяло, закрывшее с головой чьё-то маленькое тело. Галя повернула голову и тихо спросила:
— Почему ты плачешь? Тебе где-нибудь больно?
Она не знала, кого она спрашивает, но не могла равнодушно слышать, когда кто-нибудь плакал.
— Что у тебя болит? — повторила она громче. — Голова?
Но ничто не шевелилось под одеялом, и ответа не было. Тишина водворилась в почти пустой палате, и Гале оставалось только снова заснуть. Ей казалось сквозь сон, что какая-то фигура в белом халате — кажется, это была Стеша, больничная няня, — склонялась над той кроватью, и Стешин голос шептал:
— Не надо, не надо, Асенька, плакать! Будете плакать — вам хуже станет…
И всё стихло.
— Ну, где тут мои скворцы? — громко спросил Михаил Иваныч, входя утром в палату. — Хорошо, хорошо! — одобрительно гудел он, глядя в поданный ему Стешей листок. — Температура падает, завтра ещё упадёт… Ну, а тут что?
Михаил Иваныч переходит к другой кровати. Галя с интересом смотрит туда же и видит пушистые волосы вокруг детского, очень печального лица.
— Ну, Ася, развеселись, скоро домой поедешь!
Детское лицо молча оборачивается к доктору и чуть-чуть улыбается. Доктор, погладив золотистую головку, уходит.
Вот и вечер. Уличные фонари больше не горят, тьма простирается за окнами. Туда, в темноту, ушла мама — домой, к Марсику. Вместе они там теперь, а Галя одна…
Но одиночество продолжалось недолго.
Когда зажглись лампы, целая гурьба девочек прибежала навестить больную Галю. Стеша очень быстро отправила их обратно, оставив только одну.
Таня уселась около кровати и, весело поглядывая на Галю, заявила:
— К воскресенью ты должна быть здорова. Непременно! Обещаешь?
— А что будет в воскресенье?
— Не скажу.
— Ну, скажи! Пожалуйста, скажи! А то я всю ночь думать буду.
— Нет, ты угадай!
— Да как же я могу угадать?
Таня с упрёком покачала головой, помолчала и торжественно сказала:
— Нам дали роли! Понимаешь? Нам дали настоящие роли!
— Ой! — Галя сразу села на кровати. — Что это ты говоришь?
— Да я тебе верно говорю! Мы с тобой выступаем, и ещё Катя выступает, Эльза выступает, Туся — все! Мы получили роли!
— Какие же роли? Ну, говори скорей!
— Роли птиц в «Снегурочке»! — гордо ответила Таня.
У Гали стукнуло сердце.
— А что мы должны делать? Может быть, это очень трудно?
— Ничего не делать, и ничего не трудно. Будем хлопать крыльями и бегать вокруг Весны — вот и всё. В воскресенье нам покажут спектакль, чтобы мы всё видели, а Туська покажет тебе ещё, как взбивать мус из мыла, и она сказала, что…
— Довольно, довольно! — строго прерывает Стеша на самом интересном месте. — Повидались — и хватит, а то опять она жару себе нагонит, к ночи-то.
Галя вздыхает, Таня тоже вздыхает и идёт к двери. Но, уходя, она оборачивается и говорит:
— К воскресенью обязательно выздоравливай! Ты подумай — настоящие роли! — и исчезает.
И тогда в темноте раздаётся из противоположного угла уже откровенное, громкое всхлипывание.
— Знаешь что? — говорит Галя очень тихо. — Я никому-никому не расскажу, а ты мне скажи, о чём ты плачешь. Ладно?
К ней оборачивается заплаканное, хмурое лицо из-под массы спутанных светлых волос, и почти сердитый голос, срываясь от рыданий, отвечает:
— Вы… счастливые все! Вы будете бегать… и… танцевать! А у меня нога… вот, смотри!
