Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— Как же вы с ним сошлись?
— Я у него еще в гимназии училась, в частной гимназии Нижнего мадам Геркен… Я училась там год — до института. И хорошо знаю его навыки, и повадки, и характер. Он от природы незлой, он просто, как бы сказать, слабоумный, что ли. Всех умных и порядочных учителей тошнило от этих глупых брошюр, а он старательно пересказывал, как якобы самый первосортный марксизм… Он не злой, Арион, но своенравный — ужас!
— И вы с ним справлялись?
— Самая глупая женщина может сладить с самым умным мужчиной. Но со слабоумным, разумеется, сладит лишь самая умная.
— И ведь многие дельные учителя верили в его искренность и ум, цитировали его речи, новаторскими называли его педагогические бредни.
— Куда там! Привыкшие угодничать и до сих пор эти его «драгоценные» качества объясняют исключительной оригинальностью ума. Ведь человеческая глупость на всех этапах истории бездонна. Власть дает слабому уму превосходство над более талантливым, умным и сильным. Почти все окружение Ариона находило его несравненным, обаятельным, и умным, и дельным.
— И Петеркин?
— Ой нет! Тот все видел и все понимал, а что думал, у таких ведь не узнаешь. Вероломство, скрытность — основная черта характера у политиканов. Мне сдается, что Петеркина разгадали именно вы, Семен Иваныч, и раньше всех. Поэтому он вас особенно ненавидел и натравливал на вас Ариона да и всех, кого можно было натравить. У них, его единомышленников, по-моему, была полная договоренность в отношении вас. Не просто с треском вас снять с работы, а сделать из этого факта большое общественное событие, другим в пример, себе в отмщение. Но прежде чем снять с работы, предполагалось, что пьяная компания Портянкина, подзуживаемая ими, физически расправится с вами, как якобы с соблазнителем его дочери, изуродует вас или убьет. Жених, а теперь муж Акулины, должен был возглавлять это дело, не останавливаясь ни перед чем. Сперва была пущена про вас ужасная клевета. Нажали все педали, но, кажется, и это сорвалось. Вместе с бегством Петеркина и Габричевского, вдохновителей преступления, дело разладилось.
— Кончилось фарсом. Пришли ночью громить меня. Но у них не хватило духу. Тетя Сима потаскала за волосы громил, тем дело и ограничилось. Жених оказался на редкость совестливым парнем.
— Окуровщина жива, с ней долго не разделаемся.
— Враг не малый. Но когда противника нет, нет и победителя.
— Я увидела духовный свет, встретив вас… Вот когда дошло. Не отталкивайте же меня. Поверьте, только с годами приходит мудрость — замена счастья. Знаешь, как надо жить, кого любить.
— Никто не живет на свете страшнее человеконенавистников.
— Да, я теперь это поняла… У всех есть личная нужда, скорби… Но не это главное. Главное — общие бедствия. Изживание их.
— И этих, что около вас…
— Я причинила вам много бед. Не избегала даже провокаций. Но внутренне трепетала… Вы не поддавались ни гневу, ни боли, владели собой. Не спекулировали своими терзаниями, не выставляли их напоказ, чтобы добиться сострадания или даже выгоды. Это диктовалось у вас не желанием скрыть тягость ситуации, но волей к преодолению ее, стремлением сохранить достоинство, с которыми несут свое бремя настоящие люди, как вы выражаетесь, «новые люди». Когда я вспоминаю бегство наше с Габричевским в Крым и сравниваю «наших» с «вашими» — небо и земля. Я потеряла положение и мужа, но я нашла себя.
— Счастлив тот, кто испытал отчаяние и победил его…
— И вам это известно?
Она все еще продолжала считать его не дозревшим до ее опыта.
— Мы начинаем понимать жизнь более или менее после того, как она отхлестает нас… Тогда мы точно после сна впопыхах орем: ах вон оно что, и как просто… А в новое настоящее, которое нами сейчас переживается, в котором мы участвуем, действуем, кипятимся, мы ввязываемся опять сломя голову и снова для того, чтобы это простое понять-таки только в будущем. Учась понимать только свое прошлое, человек, да и все человечество в целом, всегда отдает себе отчет с большим запаздыванием… Это называется уроками истории. Если бы было иначе, кажется, мудрее не было бы существ на свете… Но и скучно было бы жить.
Она горько усмехнулась и вздохнула. Он ее такой никогда не видал. Но понял ее до дна души.
— Я потеряла положение — невелика беда, — сказала она тихо, словно самой себе, — но, кажется, я наконец на пути к важному решению… Что-то должно быть главным в жизни… и выше ее… ради чего и следует жить. Боже мой, как я хочу трудиться и верить в общее дело.
— Да, это важнее всего на свете. Даже без истины можно жить, но нельзя жить без убеждений, при полном отсутствии веры во что-нибудь. Это презрение к жизни рождает таких молодчиков, как Габричевский и Петеркин. Не завидуйте им…
— Завидовать? Бррр! — Она улыбнулась, крепко пожала ему руку и села в телегу. — Счастливо оставаться.
Отъехав немного, она обернулась, и он долго глядел ей вослед, пока телега не повернула в переулок.
«Да, — подумал он, — убеждает нас окончательно только собственный опыт. И она — не исключение. Все мы ошибаемся, оступаемся, падаем, но не все встаем и идем дальше. И так будет всегда. И чем дальше будет, тем неожиданнее, удивительнее и, может быть, трагичнее. Жизнь никогда ни застойной, ни пресной не была. И наши потомки своим действиям удивляться будут в той же мере, невзирая на возросшую науку и разум… За два только года своей жизни здесь я много уяснил и многому удивился. Сколько было надежд, проектов, волнений, поступков, риска… И все для того, чтобы убедиться, как много нерешенных вопросов и как до самых простых
