Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Минарин и сам готовился в камы.
Умирая, старый кам посвятил его, и Минарин был лучше и угоднее, чем старый кам. Он всегда ездил в первую очередь к бедным алтайцам и никогда ничего не выпрашивал Он был в большом почете за свою святость. Все до одной хозяйки угощали его аракой[15] или чаем, подболтанным мукой. И все женщины, встречаясь с ним, хватались за косы, в знак высшей почести.
Он всегда молился одному только Ульгеню и даже дерзал думать о том, чтобы стать со временем камом Уйч-Курбустана[16], — создавшего и Ульгеня, и злого Эрлиха. Но Эрлих мешал ему. Дыхнувши на него в детстве в темном ущелье, он не переставал тяготеть над его сознанием. И всякий раз, даже во время большого камлания, Минарин то и дело чувствовал, как Эрлих, обманывая Ульгеня, проникает в его мысли и владеет им.
Где-то в глубине сознания Минарин чувствовал, что больше он зависит от Эрлиха и боится его. Иногда, окончив камлание, он уходил в горы и, не смея приблизиться к ущелью, издали смотрел, полный страха, на жилище Эрлиха.
Приходила старость, и это повторялось все чаще и чаще.
Наконец Ульгень совсем перестал владеть им, хотя камланил он по-прежнему именем Ульгеня.
И все же до событий, совершенно заново всколыхнувших Минарина, ни разу в мысль ему не приходило дерзостное намерение проникнуть к жилищу Эрлиха. Хотя где-то в глубине это намерение таилось, но кам старательно скрывал его даже от себя, боясь, что Эрлих узнает об этом.
3. УЙЧ-КУРБУСТАН ЗАТКНУЛ УШИ
Время шло, а кам не мог отделаться от тяготящих, навязчивых дум об Эрлихе. Но скрытая дерзость его постепенно вырастала в какой-то душевный протест.
Все прошло бы, может быть, улеглось и окончилось бы по-иному, если бы вдруг не случилось так, как предсказало предание: «Когда последний век настанет и черная земля будет опалена огнем, когда милостивый Уйч-Курбустан заткнет уши, тогда возмутятся народы, пересекутся наследство и родство, поднимется лютый ветер и вся природа нарушит свой закон, злобные глаза человека нальются кровью, застонет развращенная земля и поколеблются горы… Народам не будет мира, а солнцу и луне не будет света».
Кам Минарин первый заметил это, когда в горах появились какие-то люди, которых называли басмачами, когда где-то за горой гремели обрывистые удары грома — хотя на небе было чисто, а горы дрожали от этого, — и когда в долину пришли какие-то неведомые люди в зеленых шапках, кончающихся прямым рогом и с красной звездой над глазами. Когда Минарин первый раз увидел их, он непоколебимо был уверен, что конец настал.
Потому что тогда же пресеклось и родство: самый благочестивый алтаец-пастух, прозванный за угрюмость Сарамыком, у которого он, Минарин, не раз камланил над коровой, тоже надел на себя зеленую шапку и плясал с этими людьми, подолгу оставаясь на одной ноге, как журавль. Потом ему дали ружье, и он надолго ушел в горы с людьми в зеленых шапках. А когда вернулся, уж ни разу не звал к себе кама, хотя беда сыпалась на него за бедой.
«Совсем, совсем милостивый Уйч-Курбустан отвернул лицо свое и заткнул уши. Все, все забыли светлого бога Ульгеня… Всех смутил и опутал черный Эрлих — обжора и хрипун», — сидя на огромном остроребром камне, думал Минарин. И сейчас же в душу к нему проник поток неизъяснимой тяготы: что-то огромное давит на его сознание, он точно устал, ничего еще не делая сегодня, точно забыл что-то и мучительно старается вспомнить и не может.
Он думает так мучительно, что мысль его становится похожей на заблудившегося робкого зайчика, и сколько не петляет мысль, она неминуемо приводит к ущелью, и сейчас же вспоминается сопение медведя. И тут же, вслед за медведем, в мозг проникает Эрлих — неразгаданный и тяжелый.
Уж вошло в обычай у кама перед вечером сидеть на этом остроребром камне и глядеть, как на вершине скалы, у самого жилища Эрлиха, загораются фиалково-кровавые отблески. Непонятые Минарином, неразгаданные отблески солнца и льда. Ему кажется, что Эрлих, невидимый, ляскает зубами и оплевывает кровью скалу.
Потом кам вспоминает, что с приходом людей с красной звездой на однорогой шапке почти все алтайцы перестали звать его камланить. И не мзды, которую ему давали они, жаль каму, а мучается его душа непонятной, тупой мукой. За всех! За всех! Кам уверен, что скоро, скоро все они начнут тяготиться в тоске, сраженные, как и он, невидимым дыханием коварного Эрлиха. Не совладев с тоской, кам уходил глубоко в горы, постясь и питаясь черемшой и горным щавелем.
И снова возвращался, влекомый какой-то непонятной ему силой.
Однажды кам пробыл в горах четыре дня подряд. А когда пришел, темный от голода и качающийся, он был поражен страшным оживлением, царившим у жилища Эрлиха.
Много лохматых людей, вооруженных палками и стрелами, гнали к вершине скалы, к обрыву, небольшое стадо сарамыков и коз. Быки шли покорно, но лениво, равнодушно приближаясь к обрыву, к пропасти.
Люди, одетые в шкуры, размахивали палками тоже лениво и робко.
Вправо, наравне с ними, Минарин увидел группу людей, одетых в клетчатое, окружавших треножник и какой-то ящик, поблескивающий стеклянным глазом.
Один из клетчатых людей, согнувшись, крутил ручку аппарата, а другой, прикладывая ко рту раструб, кричал во все горло:
— Живей, черти! Жизни, жизни больше! Какой же к черту фильм получится. Да это черепахи, а не охота первобытных алтайцев!
Но слов его не знал и не понял Минарин.
По-своему принял он неразбериху, творящуюся у него на глазах:
— Совсем, совсем заткнул уши милостивый Уйч-Курбустан, — в страхе шептал он. — Совсем забыли Ульгеня, светлого бога. Целое стадо гонят в жертву Эрлиху, в пасть черного обжоры, хрипуна…
Потом мысль забылась. Ее сменило какое-то чувство страха и ожидания.
Быки подходили к самому краю пропасти.
— Сейчас… сейчас, — бессознательно шептал кам.
И в чистоте первобытной и несложной души своей искренне ожидал кам, что сейчас, на глазах у него, ляскнет Эрлих железными зубами и брызнет кровь животных на каменную плиту, похожую на стол. И замер кам Минарин в этом ожидании.
И вот сарамыки и козы подошли к самому краю и останавливались, равнодушно глядя навстречу переряженным в шкуры алтайцам, грозящим палками, и тупо вслушиваясь в крики человека с треножником.
Сразу же было видно, что быки дальше не
