Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

«Каждый начальник, когда приезжает в деревню, говорит так, а у самих в городе полное лукошко». Это, значит, детишек. В деревне слепых котят в старое лукошко кладут. Моя тетка и намекнула на это. — Назиров вдруг взглянул на Гульчиру. — Надоел я тебе, кажется, Гульчира?

— Нет, что ты, очень интересно. Мне нужно знать все, все. И про котят…

Назиров улыбнулся.

— Я, Гульчира, вроде того глупца, которого за копейку нельзя было заставить говорить, а за две — замолчать, — могу хоть всю ночь рассказывать.

— А как зовут эту тетку?

— Что-то такого имени я не слыхал. И ты тоже, наверное. Очень красивое имя… Ляйсенэ.

— Ляйсенэ?.. Первый весенний дождь…

— Выходит, так. Двое детей у нее, муж работает механиком в МТС.

— Погоди, не забегай вперед. Как же добрались? И ночью ехали?

— Пришлось и ночью. К концу пути я к саням немного привык. И голова перестала кружиться. Какая это прелесть, Гульчира, зимняя ночная дорога. Небо черное-черное, звезды с кулак каждая, сверкают будто драгоценные камни, а снег темно-синий от лунного света и облаков. В городе никто не обращает внимания на луну, — он кивнул головой на плывущую в тумане полную луну, — а в пути, лежа в санях, ехать и глядеть на небо чертовски увлекательно. И взгрустнется, и задумаешься. И петь хочется. Право… «А почему не видно лесных полос?» — спрашиваю. «На кнутовища поломали, — ехидно усмехнулась тетка. — Этими бы кнутовищами да нас самих…» — «А почему так?» — «Если, говорит, едешь на деревню по-настоящему работать, сам увидишь, а если только на гастроли, нечего и язык зря ломать. Все равно в толк не возьмешь».

— Колючий язык… Вот тебе и Ляйсенэ — первый весенний дождь, — сказала Гульчира.

— Стали мы приближаться к МТС, вдали показались огоньки. Смотрю, электрические!.. Я высунул голову из тулупа. Посреди степи сиял огнями целый город.

Ляйсенэ свистнула. «Здорово ты промерз, видно. Все дядьки, как закоченеют в дороге, восторгаются этими огнями. А мой муж ругается. «Только возьмешься за работу, а тут свет погас», — говорит. Ну-ка, милая, — хлестнула она лошадь, — поедем пошустрей, а то дядя инженер совсем озяб».

Трижды уже из конца в конец меряли они улицу, где жила Гульчира, и пошли в четвертый.

— Почему-то Аланлинская МТС стала мне очень близкой. Захотелось увидеть и Ляйсенэ, и ее мужа, и директора, и слепых котят в лукошке… — мечтательно произнесла Гульчира. — Если бы я туда поехала, нашлась бы мне там работа?

— Как не найтись, Гульчира! — радостно воскликнул Назиров. — Работы — море! — Он заглянул в ее глаза с заиндевевшими ресницами. — Гульчира… Давай договоримся… Я не могу жить и не видеть тебя.

— И мне без тебя трудно, — с стыдливой робостью сказала Гульчира.

Они остановились. Каждый слышал взволнованное биение сердца другого.

— Когда приехать за тобой? К майским праздникам?

Гульчира ласково покачала головой.

— Я ведь не дала тебе окончательного обещания, не спеши. — И, смеясь, открыла ему свой ночной разговор с Нурией.

— Чем, интересно, я так понравился ей?

— Она верит, что ты не убежишь из деревни.

— Тогда поблагодари ее от моего имени и передай, что я оправдаю ее доверие. Жаль, эту шалунью мало я знаю.

— Еще узнаешь. Девочка не из смирных. Заставила меня всю ночь проплакать, когда я разговаривала с тобой по телефону. «Тебе, говорит, в деревню все равно не поехать, раз там нет оперы». Я и сама не заметила, как у меня сорвалось с языка, что это дело уже решенное. Как же я могу сейчас не поехать в деревню, — получится, что я обманщица.

— Если так, еще раз спасибо Нурии. За это я привезу ей шапку-ушанку из белого-пребелого зайца. А за тобой, Гульчира, приеду в мае. Приезжать?

— Об этом, Азат, я тебе позже напишу, ладно? Ну, что приуныл?

— Скажи причину, а то еще бог знает что мне в голову полезет.

— Причина… С отцом нужно поговорить, отца мне очень жаль. С тех пор как вернулся Ильмурза, он мучается так, что и передать невозможно. Каждый день стычки с Ильмурзой. Не знаю, чем это кончится. Отец хочет призвать его к ответу перед народом, а Ильмурза боится. «Сбежать не побоялся, не бойся и отвечать перед народом», — говорит ему отец. Или, говорит, купи билет и поезжай обратно в Казахстан. Потом и за Ильшат-апа очень беспокоится он.

— А что случилось с Ильшат-апа?

— Арестовали Альберта… Поговаривают, что это он ударил ножом Баламира. На днях дело будет разбираться в суде.

— Значит, и у Хасана-абы большая неприятность. А я даже минутки не урвал, чтобы повидаться с ним. Сказали, что болеет. Завтра придется хоть домой к нему сходить.

— И еще одно, — сказала Гульчира. — Отец не поверит мне… Побоится, что и я долго не выдержу, как Ильмурза. Так-то он любит тебя, но… не даст он своего согласия, пока не уверится, что ты прочно осел на новом месте… А словам он не верит, Азат.

— Вот теперь я спокоен, Гульчира. Я готов ждать твоего письма, сколько нужно. Только прошу: по возможности скорее.

У парадного они долго еще не могли расстаться.

— Завтра увидимся?

— Увидимся, Азат. Я еще днем тебя увижу. Если управишься с делами, может, и в театр сходим. Да, вспомнила… нужно поискать тебе валенки, — сказала Гульчира. — Опять ведь придется ехать по снежной степи.

— Купил уже. На базаре, Ляйсенэ привезла.

— Смотри, чтобы у меня в валенках ходить, слышишь? Не фасонь. И себе нынче же куплю валенки.

— Я сам куплю тебе. Деревенские теплее. Беленькие, очень красивые.

— Нет-нет, лучше черные покупай.

Пора было расставаться. Но Гульчира сказала:

— Я провожу тебя немного, до половины квартала.

А когда дошли, Назиров не решился отпустить ее одну.

— Азат, — Гульчира опустила глаза, — ты меня… никогда не обманешь?

Назиров молча покачал головой.

— И верить хочется, и боюсь. Я ведь чего только не передумала тогда о тебе… Бывали дни, клялась, что никогда больше не заговорю с тобой…

Назиров прижал ее к груди. Гульчира не сопротивлялась.

— Гульчира моя… забудем те черные дни. Пусть все канет в прошлое!

Губы их слились.

Они не видели ни того, как проходившая мимо, печально опустив голову, девушка остановилась, заметив их, и, широко раскрыв глаза, некоторое время следила за ними, ни того, как она, бросившись на другую сторону, пустилась от них вдоль улицы, словно заяц, спасавшийся от волка.

Это была Шафика. От тоски по Баламиру она места себе, бедняжка, не находила.

Шафика бежала до тех пор, пока не обессилела. Она и узнала и не узнала целующихся. Конечно, не вид целующихся заставил ее убежать в другую сторону, — ее ожгло чужое счастье. Она спасалась от собственных невеселых дум, неотступно преследовавших ее. Она тоже мечтала о чистой, большой любви. Необязательно же, чтобы любимый был каким-то особенным человеком. Она ведь тоже звезд с неба не хватает, простая, скромная девушка. Но это не мешает ей любить всей душой. Раз полюбив, она не изменит своему любимому до конца жизни.

Полюбив Баламира и услышав, что он встречается с другой, не выбросила же его из своего сердца. Ей только хотелось взглянуть на счастливицу. Может, вправду, та более достойна любви, чем Шафика. Шафика была скромного мнения о своей наружности. Что может быть интересного в девушке, когда лицо усыпано веснушками, волосы огненно-рыжего цвета! Правда, многим нравились ее ясные голубые глаза. Но зачем Шафике многие, когда любимый у нее один-единственный!

Увидев однажды Розалию — вместе с подругами та возвращалась из школы с маленьким портфельчиком в руке, — Шафика ревнивым взглядом оглядела ее с головы до ног: долговязая, сутулится, и ноги — не ноги, а неуклюжие колодки. Глаза кошачьи, зеленые. «Чем она могла прельстить Баламира?» — недоумевала девушка.

Шафика вначале ходила в больницу с Гульчирой или с Майей, но потом и одна стала навещать. И всякий раз, как надевала белый халат, у нее дрожали руки. Но Баламир был неприветлив. Посидев около него, Шафика уходила, так и не услышав теплого слова. Она клялась себе, что больше ногой не ступит в больницу. «Какой позор! Какое унижение!.. Будто милостыню выпрашиваю». Но проходил день, и Шафика снова спешила в больницу, часами просиживала у койки Баламира, поправляла подушку, одеяло. Забыв свою девичью гордость, умоляюще спрашивала:

— Баламир, о чем ты все задумываешься?

А Баламир, обхватив руками подушку, — он лежал обычно лицом вниз, рана была на спине, — молчал, уставившись в истертую шляпку гвоздя или на щель в полу. Иногда Шафике нестерпимо хотелось погладить его по волосам, коснуться пожелтевших рук, но какая-то сила удерживала ее.

Когда Шафика сказала, что арестовали Альберта, Баламир насмешливо улыбнулся.

— Зря. Я бы куда скорей свел с ним счеты.

— Неужели ты все это время думал о мести? — удивилась Шафика, широко раскрыв свои добрые глаза.