Юность - Николай Иванович Кочин
— Все с нами будут, — сказал начальник, — деваться им некуда… Ну, ребята, за работу!
Меня отрядили сопровождать троих красноармейцев, которым выпало обследовать самую середину села.
— Вот у вас сын церковного старосты в непрестанных бегах с момента революции. С него и начнем.
— Его нет дома, — сказал я. — По крайней мере, последние годы его вовсе не было видно. Может быть, живет в лесу, примкнув к «зеленой армии», а вернее, где-нибудь в тылу пристроился, он парень — хват.
— Мы знаем, как они пристраиваются в тылу, — сказал молодой кудрявый парень, заворачивая к дому церковного старосты Онисима Крупнова. — Один проторил тропу, а все ходят, бессовестная публика… Нет, полно, брат, — дудки! Шалишь, кума, не с той ноги плясать пошла: отложи пашню да примись за шашку… Эй, хозяин! — закричал он, стуча в ворота. — Зажигай лучину, кажи щели, клопов морить пришли.
— Касатик, — сказал Онисим, выйдя нам навстречу и зажимая в кулак ключики от сундуков, повешенные связкой на поясе, — мы с сыном в разделе. И где он, того не ведаем. Я за него не ответчик, у меня своего горя много, чтобы двойную ношу взваливать на свои стариковские плечи… Мне и своя слеза солона.
— Поищем, ничего не найдем, зато душу свою успокоим, — сказал кудрявый парень, — нам слез твоих стариковских не надо, у нас свои старики есть, которые денно и нощно нашу судьбу чистой слезой омывают… Кажи погреба, и дело с концом.
Мы обшарили все потайные места, куда можно было человеку спрятаться, оглядели огород, двор, чердачные помещения. Втайне я считал наши труды напрасными: дом Онисима расположен рядом с проулком, которым входил отряд в село, и дезертир, если бы он был в доме, давно успел бы убежать.
Мне представлялось, что если уже искать, то искать его надо было на гумнах. Хозяин с затаенной обидой на лице ходил вместе с красноармейцами и предупредительно открывал перед ними все двери и сам указывал на укромные местечки. Хозяйка, шумно вздыхая, причитала на заднем крыльце, и в гневных ее речах выливалась большая обида на людей, явившихся с дозором, так как сын «проливает молодую кровь за железную власть Советов…»
— Правда наружу выйдет, за правду бог и добрые люди, — приговаривала она, — И обидчиков бог судит.
Кудрявый красноармеец вытер пот с лица, посередине двора отряхнулся, снял с волос соломинки и вдруг спросил:
— А тут рядом, хозяева, кто живет-поживает?
— А рядом так себе, — вдруг откликнулись оба. — Одна старая вдова с дочерью дурочкой. Нечего бога гневить, смирные люди… В семье даже мужского пола нет.
— В семье даже мужского пола нет? — повторил он вслед за ними в раздумье. — А чем она живет?
— Так, побирается, — сказал я, — кое-кому помогает по дому: полы моет, баню топит, на ключ ходит полоскать белье. Раньше, в старое время, Крупновым услужала.
— Ребята, — решил он сразу, — посмотрим эту смирную вдову, чем она, старушка божия, дышит.
Я не думал ему перечить и нехотя поплелся за ним, в душе попрекая его за пустую трату времени.
Старуха лежала на печи, когда мы вошли к ней, а дочь кормила цыплят на середине пола, бросая им размятую руками картошку. Клушка при нашем появлении взъерошилась и закудахтала, а цыплята бросились под лавку. Старуха подняла голову и сказала:
— Тише, лешие… пугаете птицу ни свет ни заря.
— Эй, ты, моя дорогулька, — откликнулся кудрявый красноармеец, отстраняясь от цыплят и давая простор клушке, — у тебя звери в доме не водятся?
— Ходите, рыщете, ищете… народ тревожите, — в ответ сказала баба и даже не подняла головы, — народ смучился, ни днем ни ночью покоя не знает, чистое наказание. За грехи за наши тяжкие послано…
— За грехи ли, или как иначе, на том свете разберут, — сказал весело кудрявый парень. — Мы тоже, бабка, свое дело справляем. И наград за это не просим. Ребята, пошарим под полом.
— Дело, дело… — вдруг закричала старуха гневно и только тут подняла голову. — Хорошее дело — к бедной вдове в избу нагрянуть и под пол лезть. Для твоей матери побольше бы такого дела! Мне шестой десяток на исходе, я без мужа двадцать лет честно живу, а ты у меня ищешь дизентиров. У меня в доме мужицким духом не пахнет, вот что, молодец хороший… А вы — с обыском, как вас только господь милует…
Кудрявый парень открывал уже подполье. Мы спустились по узкой прямостойкой и скользкой лесенке в темную, глубокую, сырую яму. В древних русских избах всегда делали подполье весьма вместительным и глубоким: в нем хранилась всякая снедь, которую оберегали от зимних морозов — соленые грибы, капуста, моченые яблоки, картошка, туда же ставилось молоко в летнюю пору, чтобы не свертывалось от жары, а в зимнюю — чтобы не замерзло. В таком подполье очутились и мы. Нас обступили затхлые испарения земли. Я зажег лучину, и мы пристально огляделись. Нашим взорам представилась такая картина: посередине ямы лежало несколько старых кадок, от них несло кислой застоявшейся капустой. В одном углу подполья свалена куча битых горшков и старых кринок, — сладкое воспоминание старой вдовы о когда-то имевшихся достатках. Вдоль фундамента тянулись высокие земляные завалины, всегда нужные тем избам, которые уже стары и по зимам промерзают с обветшалого и подгнившего низа. Завалины в этом подполье были уж слишком широки и уж слишком высоки. Кудрявый парень принялся тыкать саблей в крутые бока завалины. Мы последовали его примеру. Он отдал мне штык от винтовки, который висел у него на поясе, и я принялся усердно пронзать им землю. Земля была слежавшаяся, но сырая и легко поддавалась. Штык свободно нырял в ней. Только в одном месте он наткнулся на что-то очень твердое. Тогда я нажал на него коленкой, проткнул дерево и услышал придушенный человеческий всхлип, раздавшийся под землею. Я тут же выронил штык в оторопелом страхе, отбежал к кудрявому парню и ухватил его за плечи.
— Там люди, — прошептал я, прижимаясь к нему, — под завалиною люди… они всхлипывают.
Тот улыбнулся и, нежно гладя мои волосы грязной от земли рукой, сказал:
— Счастливый ты на находку, а робкий, — он повел меня к завалине, испустившей человеческий крик, — сколько этих землекопов я повытаскивал из нор за свою службу в отряде, если перебирать,
