Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый
Сразу становясь серьезным, Иван Данилович заговорил неторопливо, строго, как бы подводя своим наблюдениям итоговую черту:
— Подвиг нельзя уложить на полочку с этикеткой. Это широкое, безграничное понятие. Подвиг совершает не только тот солдат, что бросается с гранатами под гусеницу вражеского танка, но и тот, который поражает танк из ПТР. И не только тот солдат, что лихо идет в штыковую, но и тот, что спокойно берет фашиста на мушку. Писарь или повар в батальоне, связист или санитар, неприметные работяги, которым, казалось бы, несколько легче в бою, чем другим, когда приходит их минута — совершают подвиг. Значит, подвиг — это частица той работы, которую наш воин постоянно выполняет на войне, раскрывая себя и выражая, но не всегда, нет, далеко не всегда он знает, что его дело видно и другим, и что оно — подвиг. — Он отодвинул оконную занавеску, откинулся на спинку стула, — Итак, перейдем к вашему главному вопросу?
— Вы знаете, Иван Данилович, что народ живет событиями войны. На острие этих событий какой-то рубеж, узел дорог или город. В Киеве и в пути, пока я добирался к вам, только и слышно: Шепетовка… Она перед вашей армией. Когда?..
Казалось, он не понял вопроса, и я решился спросить напрямик:
— Когда мы услышим салют в честь войск, освободивших Шепетовку?
Черняховский сидел неподвижно, откинувшись на спинку стула, и смотрел в окно.
— И вас интересует, как я намерен взять этот город?
— Кому же это не интересно? Однако есть вещи…
Он заключил твердо:
— О которых не говорят. Кстати, условимся, что и первого вашего вопроса я не слышал. Впрочем, к этим «когда» и «как» — мы еще вернемся. Несколько позднее. Пусть пройдет время.
Я спохватился, поняв, что задал наивный вопрос, но Черняховский словно и не заметил этой оплошности: он вел себя открыто и просто, с тем мягким природным тактом, который и чувствуется, и не тяготит.
Я взял карандаш, раскрыл блокнот.
— Расскажите мне, Иван Данилович, о себе. Знаю, что вы мой земляк, украинец, в прошлом рабочий, но вашу биографию в печатном виде, сказать откровенно, я не нашел.
Он сочувственно вздохнул, усмехнулся.
— А все-таки искали?
— Да, интересовался.
— Не нашли потому, что в «печатном виде» ее и не было. Меня это, впрочем, не огорчает. Разве биографию каждого полковника следует издавать массовой брошюрой?
— Но вы — генерал-лейтенант, и ваши боевые дела известны.
Он прервал меня:
— Во-первых, в генералы я произведен совсем недавно. Во-вторых, я так понимаю, что до сих пор было только начало боевых дел. Большие, решающие дела еще впереди. Эта война, с ее коварной внезапностью, рухнула на нас обвалом, как где-нибудь на Кавказе, случалось, рушилась на мирное селение скала, весом в миллионы и миллионы тонн. Сначала мы выбирались из-под обломков скалы. Затем расчищали дорогу. Потом, осмотревшись, собрав силенки, двинулись дробить и ворочать эти обломки, а там, где они глубоко зарылись в землю, взрывать их или закапывать навеки. Трудная работенка, жаркая, и ей, как и положено солдату, я отдаю всего себя. Вернее сказать, в меру душевных сил и способностей возвращаю свой долг. Это долг — Родине, Партии, армии, которая меня воспитала, где командиры, воспитатели — коммунисты. Понятие Партия для меня конкретно, связано с моей биографией, со всеми ее ступенями. Я говорю — Партия, и передо мной возникают образы людей, суровых и добрых, строгих и милых, принципиальных и отзывчивых. Я был беспризорником. Они меня заметили и подняли. Приласкали, приодели, усадили за парту. Когда они произносили слово — рабочий, оно звучало возвышенно. Это благодаря им я захотел стать рабочим. А благодаря моим товарищам — новороссийским рабочим, я стал солдатом, курсантом, командиром. Вот, собственно, и вся биография, а ее фронтовая часть вам, наверное, известна.
— В Новороссийске и сейчас у вас есть друзья?
Он отодвинул ящик стола, осторожно достал перевязанный тесемочкой бумажный сверток.
— Видите, сколько?..
И развязал тесемочку. На скатерть посыпались разноцветные конверты, открытки, самодельные «треугольники», фотографии, вырезки из газет.
— Все это почта из Новороссийска. Мне она особенно дорога, и я ее храню. — Он взял листок почтовой бумаги, исписанный четким округлым почерком, развернул, прочитал вслух: «Дорогой Вануня, ты ли это? Некоторые у нас на поселке „доказывают“, что ты — это не ты. Ну, не смешно ли? Вчера я увидела в газете твою фотографию и на всю читальню закричала: „Ты, Вануня, ты!“…»
Он бережно свернул письмо.
— Знаете, кто пишет? Будто сама молодость! Давняя подружка, славная дивчина, мы вместе работали на заводе «Пролетарий». Она была инструктором комсомольской организации цеха и вручила мне путевку в Одесскую пехотную школу. Я и теперь, нет-нет, да и вспомню, как провожали нас, группу заводских ребят, комсомольцы «Пролетария» — в люди. Помнится, она так и сказала: «Провожаем вас в люди, ребятки, в большие люди с надеждой, что будем гордиться вами…»
Далекий Новороссийск, завод, штормовое море за молом порта, рыбацкие зори на баркасе, выезды за город всей дружной бригадой бондарного цеха — все это было для Ивана Даниловича словно бы совсем недавно. Он с увлечением вспоминал и мастера цеха, и друзей подмастерьев, и как защищал «диплом» на звание бондаря, а потом вдруг увлекся автомобилем и стал шофером, да и не верилось, что с той поры пролетела половина прожитой жизни — восемнадцать лет!
Постепенно и незаметно наша беседа приняла ту непосредственную доверительность, когда не следует задавать вопросов, переспрашивать и уточнять; вероятно, у каждого человека бывают минуты особой душевной тишины, в эти минуты ему самому интересно оглянуться на пройденное и пережитое. Мне повезло «подкараулить» такие минуты у Черняховского. Позднее я осторожно беседовал с адъютантом и узнал, что Иван Данилович не любил рассказывать о себе, а особенно любопытным отвечал односложно:
— Моя биография — в анкете. Это десять строк.
Быть может, до первых дней войны это было бы и верно. Однако факты биографии, как известно, обретают значительность в связи с конкретными делами, как бы с вершины содеянного, а к тому погожему февральскому деньку, когда здесь, в тихой заснеженной Понинке, командование Шестидесятой готовило штурм рубежа Острог — Славута — Шепетовка, о боевые делах этой армии, нераздельных с именем генерала Черняховского, знала вся страна.
Нет, в десять строк теперь биография И. Д. Черняховского не вмещалась! А читатель газеты, сам воин и труженик, отец или мать воина, сын или дочь, напряженно следя за ходом нашего наступления, переживая военные сводки как собственную судьбу, в письмах, адресованных редакции, взволнованно расспрашивали о каждом мало-мальски значительном сражении, о героях, чьи имена донеслись в корреспонденциях с фронта, и, конечно, о тех, кто, выстояв на Дону и на Волге, теперь вел на Запад испытанные войска.
Писем было множество, и перечитывать их стоило душевного усилия: то рвалось из строчек сдержанное рыдание, то ярость, не знающая предела, то радость — до крика, до слез.
Были письма в стихах, неумелых, но задушевных, воспевающих героев Днепра и Киева, и деловые послания от заводов и шахт, с цифрами обязательств в честь героев фронта, и детские каракули, с приветом солдату-папе, и юношеские, с жалобой, что не берут на фронт. Но в этих бесчисленных и разных письмах зачастую повторялась одна и та же просьба, которой, как видно, была продиктована и эта моя командировка: «Расскажите нам о товарище Ватутине…», «Расскажите о генерале Черняховском…». Одно из писем было при мне, и я показал его Ивану Даниловичу. Педагог из г. Саратова С. П. Кучеров писал: «На протяжении ряда лет я занимаюсь проблемой формирования характера. Собираю материалы и готовлю диссертацию. В этой связи меня очень интересуют биографии наших выдающихся полководцев. Не сомневаюсь, что такой воин, как мой славный земляк-уманец И. Д. Черняховский, с детства получил закалку характера путем вдумчивого воспитания. Прошу сообщить мне, в каких условиях (семья, общественное окружение и др.) воспитывался И. Д. Черняховский и как прививали ему родные волевые черты характера (смелость, решительность, уверенность в своих силах, способность к строгому расчету, хладнокровие и др.)».
Письмо было длинное, и Черняховский отложил его, прочитав только отмеченные строки.
— Гражданин Кучеров, — сказал он, — по-видимому, разработал какую-то схему и теперь хотел бы вогнать в нее всех и вся. Что ж, если будете отвечать ему, напишите, что школа, которую я закончил в Умани, называлась спартанской. Вывески такой, правда, не было, да и учебников не было, как, впрочем, не было и учителей. В семье был один работник, железнодорожный стрелочник, отец, а в старенькой чужой хате — больная мать и шестеро детей. В 1914 году, когда мне исполнилось восемь лет, грянула война — и отца призвали в армию. Тут и началась она — «закалка характера», — он вздохнул и заглянул в раскрытую страничку письма. — Как тут пишет учитель из Саратова? Да, «закалка путем вдумчивого воспитания»!
