Владимир Успенский - Неизвестные солдаты
— Мы грузить не будем.
Толпившиеся вокруг летчики умолкли. Комендант перестал улыбаться.
— Вы вообще не имеете права использовать пленных на военных работах, — громко говорил Кулибаба, — А это, — ткнул он ногой бочку, — это издевательство. Мы отказываемся и протестуем!
— Что-о-о? — подходя ближе, спросил комендант.
Кулибаба побледнел, но повторил твердо.
— Это издевательство.
Комендант чуть присел и снизу вверх ударил в подбородок. Кулибаба, ахнув, упал навзничь, на руки товарищей. Ракохруст сунулся к немцу, хотел объяснить, что они не отказываются, они погрузят все, но комендант, не слушая, ударил Пашку под дых.
Кулибаба сел, вытирая дрожащей рукой кровь с подбородка. Комендант нацелился было ткнуть сапогом, но громкий начальственный голос остановил его.
— Что здесь происходит?
К пленным подошел майор с крестом на мундире.
— Они отказываются работать! — доложил комендант.
— Почему?
— Это позор! — крикнул Кулибаба, с трудом поднимаясь на ноги. — Как вам не стыдно! Кровью замазались, теперь дерьмом мажетесь! Не нас — себя мажете! Позор! — повторил он, шатаясь от слабости.
Майор пристально посмотрел на красноармейца, на бочки возле самолета. Втянул носом воздух. Все видели: у майора покраснели уши. Возле седых волос это было особенно заметно.
— Освободите пленных от работы, — сказал он коменданту и зашагал прочь, подрагивая на ходу плечами.
Бочки в самолеты пришлось грузить солдатам из роты аэродромного обслуживания. Красноармейцев погнали к сараю. И уже возле самых дверей конвоиры и комендант принялись избивать их. Пашке досталось меньше других. Он шел первым и в сутолоке проскочил в сарай. Кулибабе ударом приклада повредили плечо. А двух красноармейцев немцы втащили в сарай волоком — оба были без сознания.
В этот день им не давали ни пищи, ни воды. А ночью посадили всех в грузовик и повезли. Пашка боялся, что их расстреляют, всю дорогу хныкал и последними словами ругал Кулибабу.
Машина миновала небольшой городок и остановилась возле деревянных ворот; красноармейцев, толкая прикладами, погнали по темному проходу между двумя рядами колючей проволоки. Потом поодиночке, считая, пропустили через узкую дверь. Они оказались на каком-то дворе. Повсюду прямо на земле спали люди.
— Эй, вы что — новенькие? — негромко окликнули их.
— Новые, — сказал Кулибаба.
— Покурить не найдется? Хотя бы на одну затяжку.
— А хлеба у вас нету? — спросил другой голос.
— Иди, товарищ, — позвал Кулибаба. — Сверни папироску и себе и мне. Рука у меня не действует… И скажи, куда это нас привезли.
— Обыкновенно, в лагерь, куда же еще! Гонят и гонят сюда нашего брата. Скоро уже и сесть негде будет. А курева совсем нету, и жратвы дают мало.
* * *Лето уходило исподволь, незаметно. Зноем дышал август, стелил на дорогах горячую бархатистую пыль. Земля, давно не видевшая дождя, трескалась на открытых местах. У горизонта грудились кучевые облака, розовые на заре и ослепительно белые днем. Висели на одном месте, не меняя своих очертаний, будто дремали.
Спелыми ягодами покрылись ветви черемухи, Дозревали красные гроздья рябины. Но мелкая и горькая уродилась рябина в этом году; пробуя ее, одуевские старики пророчили осень холодную и дождливую.
Необычно рано отправлялись птицы в отлет. Тревожно кричали грачи, собираясь в стаи. Опустели скворечники. Первые цепочки журавлей потянулись на юг, и люди с особенной грустью смотрели им вслед, будто не надеялись увидеть вновь.
Богатая отава народилась на заливных лугах. Но напрасно радовались колхозники, ожидая, что обильным будет второй укос. Лишь в некоторых местах выбилась молодая трава в полный рост, почти всюду на корню съели и потоптали ее коровы и овцы хлынувших с запада многочисленных стад. Им не хватало лугов. Их пасли и на лесных окраинах и на зажелтевших, пожухлых некосях косогоров.
В Одуеве, стоявшем в стороне от магистральных дорог, только по этим стадам и чувствовалось пока приближение фронта. В начале августа гнали коров белорусские пастухи из-под Бобруйска. Гурты были невелики, много скота пало или потерялось в пути. Потом пошли стада из-под Могилева, а во второй половине месяца накатились тысячные гурты со Смоленщины. Беженцы и пастухи несли с собой угнетающую тревогу: неужели и сюда дойдет немец?
Этот вопрос в семье Булгаковых не беспокоил только Людмилку и Славку. Для маленькой Людмилки руки матери были самой надежной защитой от всех бед и опасностей. А Славка хорошо знал, что он будет делать, если к городу подойдет фронт. Вступит в Красную Армию или начнет партизанить в лесу. Славка втайне даже желал этого. Можно тогда проявить себя, чтобы все знали. И вообще интересно.
А пока что, в ожидании великих событий, Славка вместе с Ольгой снабжал семью молоком. Вначале это выглядело необычно и весело: бери ведро, отправляйся за город — и через час вернешься с полной посудиной. Однако вскоре такие походы стали делом будничным и больше не привлекали Славку, а потом и вовсе превратились в скучную обязанность. Каждое утро и вечер на улицах появлялись бабы в платочках, старики и подростки с кнутами. Просили помочь им доить коров. Сами не успевали, потому что на пастуха приходилось по сотне и больше. Молоко у недоенной коровы застаивалось, в вымени начиналось воспаление, вымя разбухало. Коров мучила боль, и они в конце концов подыхали. Много их валялось в те дни у обочин дорог.
— Помогите, люди добрые, — умоляли горожан пастухи. — Не нас — скот пожалейте. Коровы-то породистые, одна к одной. Нам бы только до Рязани их довести. А стадо наше тут близехонько в суходоле стоит.
У Булгаковых вся посуда была занята под молоко, лили и парное, и кипяченое, ели до отвала простоквашу, творог, сливки. Через неделю Славке все это так опротивело, что и смотреть не мог.
Рано утром, подоив трех коров, Ольга и Славка возвращались в город. Он нес оцинкованное ведро, прикрытое тряпочкой, она — бидон. Шли не слеша, часто останавливались отдохнуть.
Тропинка бежала по краю уже отколосившегося и побуревшего овсяного доля. Справа тянулась неглубокая лощина, заросшая кустарником и молодыми березками. Место тут было низкое, закрытое со всех сторон, и Славка очень жалел потом, что шли они этим путем: он не увидел самого интересного.
В тишине послышался гул самолета. Раздался размеренный частый треск, потом крики и непонятный рев. Ольга, прижав руки к груди, сказала испуганно:
— Ой, стреляют!
Славка оцепенел, будто столбняк на него напал. Потом, бросив ведро, кинулся в овсы.
— Куда ты! Вернись! — кричала Ольга, но Славка даже не оглянулся.
Мчался по полю, подпрыгивая, торопясь выбраться на открытое место. И не успел. Когда он выбежал на проселок, самолет уже скрылся. По косогору далеко рассыпались пестрые — белые с красным — коровы. А штук пять или шесть замертво лежало возле дороги. Одна еще дышала, тяжело, с хрипом; мелко дрожали ее вытянутые ноги. К ней подошел мужчина с ножом, прирезал.
На дороге виднелись следы пролитого молока. Горожане с пустой посудой толпились вокруг пастухов. Босой старик с коричневым узким лицом стоял, опираясь на кнутовище.
— Вот опять задержка приключилась, — говорил он. — Когда мы теперь соберем-то их? Вон они, а ж до самого леса добегли… Второй раз немец нас так пужает. Первый-то раз еще за Брянском, а, Феня? — обратился он к круглолицей девушке с очень толстыми ногами.
— За Брянском, — басовито ответила она.
— Во-во. С нами тогда свинари шли. А он с ероплана бомбы кинул. Три бомбы, а, Феня?
— Три, — сказала девушка.
— И, матерь ты моя, сколько он этих свиней поубивал! Хорошо, что город был близко. На мясу свинок пустили. А коровушек мы летом цельный день собирали.
Славка не стал больше слушать, заторопился к Ольге, размышляя, как это мог фашистский самолет оказаться возле Одуева. Может, Тулу летал разведывать или заблудился? Только он не там, где нужно, стрелял. Построчил бы из пулемета над городом — вот шуму-то было бы! Разговоров на целый месяц!
— Оля! — крикнул он, выбегая из овсов. — Оль, где же ты?
— Здесь, — тихо отозвалась Ольга.
Она лежала под кустом, поджав колени. Славка удивился: лицо бледное, глаза блестят, а губы какие-то пепельные, бесцветные.
— Испугалась, — сказала она. — Но это прошло.
— Вот не думал, что ты трусиха такая. Самолет-то уже улетел, пойдем, что ли?
— Подожди немного.
— Странная ты, — говорил Славка, усевшись рядом и пристально глядя в ее лицо.
Ольга молчала. Не могла же она сказать мальчишке, что, пока его не было, у нее вдруг возникла боль в животе. Пришлось лечь. Впервые так явственно и так резко шевельнулось в ней живое, тяжелое…
