Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Аким Морев подошел к трибуне и отсюда увидел: вдоль канала выстроились десятки тысяч людей. Мужчины сняли головные уборы, даже женщины, и те стояли с открытыми головами. Казалось, все прощались с чем-то весьма мучительным, покидающим их навсегда.
И вот ударил гонг, и десятки тысяч люден, даже те, кто перешептывался, смолкли, а на трибуну вышел председатель облисполкома Алексей Маркович Опарин.
— Только такие люди, как наши сознательные колхозники, наши рабочие, инженеры, ученые, шоферы, — только такие люди смогли построить Большой канал здесь, в полупустыне, и в такие кратчайшие сроки. Ибо они строили его для себя, для своих детей, для потомства! Всякие бывают памятники. Бывают из чугуна, из мрамора. Но все равно они разрушаются. А вы здесь, в глухой степи, построили себе памятник, который будет жить тысячелетия, и далекие потомки наши всегда будут благодарить вас, друзья мои! И я от имени областного исполнительного комитета депутатов трудящихся приветствую вас, великих строителей Большого канала!
Опарин смолк, а люди, несмотря на то, что слова предисполкома тронули их сердца, как-то озадачились: ждали доклада. Но Опарин уже предоставил слово Иннокентию Жуку, который тоже растерялся: он ждал, что Опарин растянет доклад по крайней мере часа на два. И только тут все поняли: доклада не будет. Поняли и зааплодировали теплым словам Опарина.
А когда все ораторы высказались, Опарин медленным шагом, держа «разинутые» ножницы, направился к красной ленте. Но не успел он перерезать ленту, как люди и степи содрогнулись: двадцать пушек ударили залпом. Потом еще и еще! Ох, уж этот Опарин!
Перерезанная лента затрепетала концами, и в этот же миг открылись створки сбросного сооружения. Вода из озера Чапура со всей яростью хлынула в канал и понеслась по направлению к озеру Дундук.
Из тысяч глоток вырвалось сначала «у-у», затем «ра-а-а» и вскоре соединилось в одно слово «ура». Люди кинулись следом за стремительным потоком…
Акиму Мореву тоже захотелось побежать вместе со всеми за потоком и из глубины души кричать «ура». Сдерживало его и положение в области и главным образом то, что отсюда видно во всем размахе торжество народа, победившего страшные и неожиданные капризы пустыни.
«Вот что победили! — мысленно воскликнул он, отыскивая глазами в толпе Елену и горячо желая глянуть ей в глубину глаз. — Ведь и ей, как и мне, как и всем, так же приятно переживать чувство победителя».
— Почему-то Елена Петровна не приехала, — сообщил академик.
И Аким Морев как-то весь обвис.
12Скрылось солнце — быстро, будто кто медный пятак опустил в копилку.
В лиманах и на озерах, переговорив на ночь, стихли утки, только гуси все еще где-то плавали в черном небе, будто тренькая на клавишах — призывно, тревожно и даже насмешливо: «Улетаем! Улетаем!»
Так на степи пала ночь.
На боковинах плотины-дамбы вспыхнули костры, около которых в пляске мелькали людские фигурки и слышались песни, выкрики, сливающиеся в один бурный, оглушающий гул.
Вскоре свет прожекторов вонзился в темное небо, то изображая звезду, то делая надпись: «Слава советскому народу!» И тут же всюду взлетели ракеты. Они хлопали в вышине, рассыпая разноцветные искры, а строители канала и гости — все приветствовали пучки искр одобрительными криками.
Казалось, месяц, похожий на лимонный серпик, и тот дрожал.
— Ничего не понимаю, — крепко вцепляясь в руку Николая Кораблева, говорила Татьяна. — Фейерверк, костры, песни, прожекторы, гул пляски… Что это? Половецкий стан? Да разве он сравнится с тем, что мы видим сейчас! И какими красками все это передать, Коля, родной ты мой!
А часам к одиннадцати ночи в стороне Приволжска полнеба было охвачено заревом. Оно колыхалось, наседая на степи, играя отблесками в пересохших травах… и ползло, ползло, приближаясь к Чапурниковской плотине. И вот зарево пронеслось над озером, над каналом, над веселящимися людьми и побежало дальше, к Каспию.
— Что это? Что? Коля! — вскрикнула Татьяна, уже готовая кинуться к сыну, заснувшему в штаб-квартире.
— Напрасно беспокоишься, Татьяна: Опарин в городе мобилизовал все легковые машины, чтобы развезти по домам строителей канала. Эти машины и несутся прямо степью сюда, от их фар и зарево.
Следом за легковыми машинами примчались грузовые, переполненные связками бубликов — подарки для ребятишек. В самом деле, с чем вернутся строители домой? Мать без бубликов, отец без бубликов, девушка без бубликов, паренек без бубликов? Сами, значит, повеселились на канале, а нам, ребятишкам, что? Рожна на лопате?
Эге! Бублики!
Грузовики с бубликами остановились около становищ… И вот в свете прожекторов люди хлынули к легковым машинам, и со стороны казалось, что не люди двигаются от грузовиков, а сплошные бублики: каждый брал столько, сколько ему хотелось, сколько можно было нанизать вязок на вытянутые руки. А с передних сидений легковых машин выходили сопровождающие и спрашивали строителей:
— Куда вас доставить? Пожалуйста.
Ох, уж этот Опарин!
Часов в двенадцать ночи начался разъезд, и свет фар метнулся во все стороны…
Но Акима Морева не было ни на плотине, ни на становищах, и это встревожило не только Опарина, академика, Николая Кораблева, но и Татьяну. Своим женским сердцем она почувствовала, что он затосковал, и думала в раскаянии: «Напрасно я ему рассказала о своей встрече с Еленой».
Аким Морев действительно затосковал.
После открытия канала он долго смотрел на буйное гульбище народа, затем ушел в степь, побродил там, полагая, что тоска «уляжется», «успокоится», но людское веселье, разносившееся по степи, только еще больше растревожило его.
«Что ж? — думал он. — Всем радостно: канал открыт, пришла вода. Меня это тоже радует. Но разве у них только эта радость? Каждый любит. Каждый не одинок. А я? — и внезапно к нему пришла мысль: — Надо поехать к Елене. Сейчас же». — И он решительно направился в конюшню, где стоял и его конь.
Сторож Савельич, старичок, похожий на березовый пенечек, был подвыпивши.
— Что, Аким Петрович… прокатиться хотите? Это дело, это дело, — говорил он заплетающимся языком, все передвигая и передвигая седло со спины коня на шею.
Видя, что Савельич не в силах оседлать коня, Аким Морев сам подтянул ремни седла, вывел на дорогу коня и поскакал на юг, держа направление на ферму, где жила Елена.
«Сорок километров — пустяки. Мигом донесемся», — думал он.
Прошло больше часа, а позади все еще светятся электрические фонари на Чапурниковской плотине, все еще видны вспышки потухающих костров. На глаз можно определить, что Аким Морев за это время отъехал от становищ не больше чем километров на пятнадцать… и только тут ему пришло на ум: «Ведь я на коне, а не на машине. На машине за час можно добраться до фермы. А на коне? — но отступать ему не хотелось, и он, чтобы подбодрить коня, похлопал его рукой по шее и тут же ощутил под ладонью прохладную пену. — Конь уже взмок. Я его могу загнать. Пусть передохнет», — и пустил коня шагом, прислушиваясь, как он с силой вдыхает и выбрасывает из себя воздух.
Часа через полтора огни плотины, вспышки потухающих костров скрылись из виду и Акима Морева окутала ночная, непроглядная тьма: ничего не было видно: ни дороги, ни степных трав, а там — впереди густая мгла и наверху весь сияющий, в дрожи звезд, Млечный Путь.
На задней ноге коня подкова подносилась, видимо выпал гвоздь, и она цокала, когда конь ступал на твердую степную дорогу. Но вот цоканье смолкло, значит, конь сошел с дороги и идет степью: где-то, невзначай дернув за повод, Аким Морев повернул его в степь. Искать дорогу? Ну, это просто нелепо: можно закружить и совсем затеряться. Нет! Он будет продолжать путь, ориентируясь по звездам.
Вскоре конь стал нырять. Нырнет, вынырнет. Пот, выступивший около ушей, то блеснет, то погаснет… И Аким Морев понял, что он попал в лиман с провалами и своеобразными могильниками; конь то поднимется на могильник, то попадет в провал.
— Эх! Эх! — громко произнес Аким Морев.
Он знал, что на машине, объезжая такие лиманы, приходится делать километров десять — пятнадцать. В ширину они иногда раскидываются километра на два, на три. Хорошо, если конь ныряет поперек лимана. Ну, а если вдоль? До рассвета не выберешься да еще угодишь в какую-нибудь невылазную топь.
И вдруг конь фыркнул, уперся передними ногами в могильник и застыл: вдали мелькнули фиолетовые огоньки.
— Волки! А я даже пистолета с собой не взял, — прошептал Аким Морев и вцепился во влажную гриву коня.
Сталинград, Подмосковье.
Николина Гора.
1952–1958 гг.
