Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— Доигрался, — сказала Шереметьева. — На роду ему было написано — не сносить головы.
— Говорят, правды нет. Есть правда! — воскликнула Манечка.
— Куда он теперь денется?
— Вот уж насчет этого ничего не знаю. А только ему — шабаш. Что-то с психикой неладно.
Все были поражены.
— Я говорила, что он сумасшедший, — произнесла торжественно Шереметьева. — Только этого еще недоставало, чтобы нами руководил ненормальный субъект.
Андрей Иваныч спокойно продолжал:
— И представьте себе, Людмила Львовна от него не отреклась… Или, как нынче выражаются, «не отмежевалась». Наоборот, искренне опечалена… А уж считали ее совсем легкомысленной и потерявшей совесть… А вот, поди ж, ошиблись… И верно сказал незабвенный Николай Михайлович Карамзин: только бедствия открывают настоящие качества характера как отдельных людей, так и целых народов. Людмилочку нашу, право, не узнать…
Все в недоумении застыли…
— Так это вы про кого, Андрей Иваныч? — упавшим голосом спросила Шереметьева.
— Про кого же больше? Про Ариона, конечно. Его же сняли с работы, а не кого-нибудь другого…
— Его? Ариона? А мы думали…
— А что вы думали?
— А не… — произнес кто-то робко сзади.
— Что означает это «не». Кого же еще?.. В толк не возьму.
Ни у кого не поворачивался язык расспрашивать дальше.
— А кого поставят вместо Ариона? — произнесла наконец Манечка заплетающимся языком.
— Предлагали Семену Иванычу, да он отказался.
— Как же это, Семену Иванычу? — произнесла с перехваченным от волнения голосом Шереметьева. — Не может этого быть… Шутка ваша неуместна, Андреи Иваныч. Всем известно…
— Известно, конечно… Кому же здесь еще могли предложить этот пост, — сказал спокойно Андрей Иваныч, улыбаясь в бороду, что всегда означало его отличное настроение. — Да вот только он решительно от этой чести отказался. А зря, по-моему. Большому кораблю — большое плавание… Сейчас я встретил его на улице, шел из укома. Направляется в уоно. Скоро сюда заявится… Сидел, говорит, в укоме близ двух часов у нового секретаря — Тарасова. Толковали. Все уговаривал его Тарасов — возьми бразды правления в уезде в свои руки да возьми. «Я привык к своей школе, — сказал Семен Иваныч, — втянулся в работу, коллектив там хороший, я с ним сработался, полюбил, он мне доверяет, и оттуда никуда не пойду».
Свинцовая тишина воцарилась в учительской.
Ольга Васильевна теребила полу кофточки вздрагивающими пальцами. Манечка как разинула рот, да так и застыла. От Андрея Иваныча не укрылось, что лицо, и шея, и руки Шереметьевой покрылись розовыми пятнами.
— Напрасно отказался Семен Иваныч, — произнесла Шереметьева неестественно бодрым голосом. — Я была всегда убеждена, что только он сумел бы навести полный порядок во всех школах нашего города…
— Я много повидал людей, — сказал Андрей Иваныч, — и отпускал им грехи на исповедях, и знаю все грехи людские, вплоть до самых тайных и неблаговидных… И я вам поведаю, что страшен не тот, кто творит ошибки: мы все их делаем и один бог от них застрахован, если верить Священному писанию, а тот, кто, увидя, что он сделал ошибку, не хочет в этом покаяться. Вот у Семена Иваныча я не заметил этого свойства. Он не считает себя чище и выше других и всегда готов признаться в том, чего не знает, не умеет и что выполнил оплошливо. Он не станет сердиться на того, кто захочет его предостеречь или ему указать. И в нас, подчиненных, он любит то же самое… Я с ним каждодневно сталкиваюсь по всем мелочам повседневной жизни… И на то уповаю, что в его характере есть нечто такое, что нельзя сломать. А уж нет ничего хуже, как человек без характера.
Андрей Иваныч прошел к себе в комнату. Учительницы молчали, и каждая прятала свои глаза от другой.
— Я все это отлично предвидела, — сказала Шереметьева, — и решила вас немного разыграть… Неужели вы думали, что я так опрометчива и глупа?.. Неужели вы хоть на один момент усомнились в том, что я отлично понимаю, какую огромную роль в нашем городе сыграл Семен Иваныч по оздоровлению идеологической атмосферы среди советского учительства. Да, конечно, это же и была инициатива его: убрали наконец этого идиота Ариона.
— Ему мы этим обязаны, и только ему, — подхватила Ольга Васильевна. — Это человек кристальной честности и душевной щедрости… и огромного мужества… Мне товарищ Волгин говорил то же самое. Семен Иваныч последовательно с Арионом боролся. А мы, конечно, надо прямо сказать, стояли в стороне…
— А как же заявление об отмежевании? — спросила Манечка.
— Я оставлю его при себе, — сказала Шереметьева. — Как памятка о твоей, милочка, наивности…
— Вам бы актрисой быть, Евгения Георгиевна. Да, я действительно все это приняла за правду…
— А я не приняла за правду, — сказала одна учительница. — Я знала, Евгения Георгиевна большая мистификаторша… И я подписалась, чтобы посмотреть, что будут делать другие…
— И я, и я тоже, и я, — повторяли друг за другом остальные учительницы.
49
Из укома Пахарев прошел прямо в кабинет завуча. Надлежало проверить готовность документов для выпускников школы. Мария Андреевна была одна у открытого в сад окна, на подоконнике благоухал фиолетовый букет свежей сирени, и пахло сиренью. Она сидела недвижимо за столом, подперев голову руками. Перед ней лежали бумаги, но ушедший в себя взгляд был рассеян и направлен мимо бумаг. Когда он стукнул дверью, она подняла голову, и вдруг недоумение, страх и радость попеременно отразились на ее лице. Она бросилась к нему навстречу и остановилась: смущение и обожание боролись в ней.
— Мука моя, Семен… Я, кажется, пережила сегодня целых две пытки, в ожидании этого ужасного финала. Смотрю в бумаги, а в воображении ты… только ты, мой невыразимый… А, да что тут хитрить… И надоело сдерживаться… Как я люблю тебя, Семен…
Слезы счастья блестели у нее на глазах. Она стыдливо закраснелась и протянула к нему руки в мольбе, в отчаянии… Он слышал, как билось ее сердце, как бушевало ее прерывистое дыхание.
— Ах, Маруся, — он не принял ее руки, и она печально опустила их. — Зачем ты в это дело ввязывалась. К чему эти жертвы, которые так же действенны и нужны мне, как пятая нога собаке. Целую стопу твоих ходатайств, протестов, молений я просмотрел в укоме. Куда только ты не писала, безумная. Ведь пойми ты наконец, что в случае, если моим недругам повезло, если бы удалось им выбить меня из седла, и ты угодила бы вслед за мной туда, куда макар телят не гонял.
Она вспыхнула, глаза засияли восторгом, и руки сжались на груди:
— Я почла бы за счастье разделить твою участь, Семен… Если хочешь, я
