Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
Он поднялся, шагнул, и в то же мгновение невдалеке раздалась пулеметная очередь. Шагах в ста были вражеские солдаты. Петро заметил их и лег на землю.
Сжав зубы, чтобы не застонать, он отполз в сторону, долго лежал, прислушиваясь. Было ясно, что кругом враги. Петру даже почудился их разговор, и он инстинктивно схватился за автомат. Не выпуская его, ощупал карманы шаровар, гимнастерки. Сознание пронзила мысль: слабый и безоружный, он может попасть в плен, и тогда к врагу попадут его документы: партийный билет, удостоверение личности, карта…
…Петру представилось, как его партийный билет, алая заветная книжечка, которой он так всегда гордился, которую сумел сохранить, когда шел из окружения, попадет теперь в руки врагов…
Он торопливо достал партбилет, затем другие документы, письма и фотографию Оксаны, уложил все в полевую сумку — подарок брата. Пошарив глазами по сторонам, заметил обломок дерева. Знакомое ощущение тошноты, предшествующее обмороку, вынуждало торопиться. Петро поспешно вырыл небольшое углубление, положил в него сумку и заровнял землею… Надо было бы оставить какую-нибудь метку, но он успел об этом только подумать и вновь впал в беспамятство.
* * *…Пришел в себя Петро спустя сутки в полевом госпитале. Перед ним стали возникать, сперва туманно, затем все отчетливее, серая крыша холщовой палатки, квадратное целлулоидное окно… Петро повернул голову и от резкой боли в шее застонал.
К его койке бесшумно приблизилась женщина и склонилась над изголовьем.
— Надо лежать спокойно, — произнесла она. — Как себя чувствуете?
Ее мягкая теплая рука коснулась руки Петра. Она пощупала его пульс, вытерла марлей лоб и лицо, поправила подушку.
Петро, покорно ей подчиняясь, оглядел палатку. На близко сдвинутых друг к другу походных койках лежали тяжело раненные. Брезентовый полог был поднят, легкий ветерок шевелил листву деревьев, колебал марлевые занавески, но в палатке стояла духота, запах йодоформа и эфира подступал к горлу. Вали доносились приглушенные расстоянием орудийные выстрелы, пулеметный стрекот.
Петро лизнул губы горячим языком, невнятно спросил что-то. Женщина нагнулась ниже.
— Где мы? От Дона далеко?.. — раздражаясь оттого, что его не понимают, повторил вопрос Петро.
— Лежите, лежите, голубчик. Нельзя разговаривать.
— Мне надо знать, — упрямо твердил Петро, намереваясь приподняться. — Документы мои… подобрали?
— Лежите же, — испуганно произнесла женщина, придерживая его за руку. — Не нужно волноваться. Нашли ваши документы.
Петро, поняв, что она просто успокаивает его, сердито сказал:
— Если сумку… не принесете, я встану…
— Эх, какой вы! Ведите себя спокойненько, придет дежурный врач, с ним поговорите.
В углу заворочался, застонал раненый, и сестра, поправив на груди Петра простыню, отошла к нему.
С соседней койки пожилой мужчина с забинтованной головой смотрел на Петра тяжелым, неподвижным взглядом.
— Не знаете, где мы? — спросил его Петро шепотом.
— В Багаевской.
— А немцы? Отогнали их?
Сосед Петра устало прикрыл веки. Он был очень слаб, и Петро стал искать глазами кого-нибудь другого, кто смог бы ответить на его вопрос. Но сосед, помолчав и собравшись с силами, сказал, медленно шевеля тонкими, бескровными губами:
— За Маныч их отогнали. Там и меня… достало…
Петро пошевелил ногами, одной рукой, другой. Он мог двигать ими, и только в затылке и на шее отдавалась резкая боль, словно туда вколотили гвоздь. Все же руки, ноги были целы; это успокоило Петра, он забылся.
Громкий, сиповатый голос заставил его очнуться. На сотен койке сидел врач с темно-серым, изрытым оспой лицом и непомерно длинными руками, на которых выпирали узлы вен. Заметив, что Петро проснулся, он пересел к нему.
— Ну, голубчик, жив-здоров? — с профессиональной фамильярностью спросил он. — Хорош был. Теперь пойдешь на поправку. Послезавтра эвакуируем…
— У меня документы на передовой остались. Их найти надо…
— Какие документы?
Петро рассказал. Врач выслушал его внимательно, задумчиво потер переносицу.
— Марина, — окликнул он одну из сестер, — ну-ка, справься, сумки младшего лейтенанта Рубанюка не подобрали санитары?
Девушка с синими, строгими глазами подошла и внимательно посмотрела на Петра.
— Ничего не было — ни оружия, ни сумки. Я регистрировала.
Врач беспомощно развел руками. Поднимаясь, он шутливо пообещал:
— После войны разыщем твою пропажу, Рубанюк. А пока лежи, поправляйся…
Одернув халат и дав сестрам указания, он ушел из палатки. Девушка вернулась к койке Петра. Он лежал с нахмуренными бровями, сердито сжав губы, и сестра, взяв его за руку, погладила ее.
Пристально глядя ей в глаза, Петро уловил в них сострадание, и это покоробило его. Он отнял руку и спрятал под простыней.
— Почему вы на меня сердитесь? — спросила девушка с улыбкой.
— Не люблю, когда на меня так смотрят.
— Я думаю, как помочь вам, а вы…
В голосе девушки зазвучала обида.
— Если поможете, будем друзьями, — сказал он. — Вы член партии?
— Комсомолка.
— Тогда вы поймете меня… У меня партийный билет остался.
— Поговорю с начальником, — сказала сестра, подумав. Она ушла, а Петро, проводив ее взглядом, подумал об Оксане. Девушка чем-то отдаленно напоминала ее.
Ему вдруг вспомнилось письмо хирурга к Оксане. Оксана горячо уверяла, что ничего не может быть у нее с этим человеком, хотя она уважает и ценит его. И все же думать о том, что Александр Яковлевич старался попасть в один медсанбат с Оксаной, Петру было неприятно.
Он искрение верил Оксане и сейчас подумал о себе осуждающе: «Ревнивец, как и все… Сколько еще этого в человеке!..»
К Петру подошел юный курчавый паренек с костылями. Ему, видимо, было скучно, и он искал собеседника.
— Недавно в госпитале? — спросил он. — Я уже пятые сутки…
Разговаривать Петру не хотелось, да и было трудно, и он лишь слегка кивнул.
— Нравится сестричка Марина? — спросил, подмигнув, парень. — Ребята из нашей палатки пробовали приударить… Ни-ни: посмотрит вот такими глазами, улыбнуться улыбнется, а только пользы от этой улыбки никакой…
— А какую же тебе пользу надо? — сказал Петро, поморщившись. — Делать вам, хлопцы, нечего.
— Это верно, делать нечего, — добродушно согласился парень. — Скучища…
Он зевнул и, подхватив подмышки свои костыли, поковылял в другой угол палатки…
Госпиталь жил обычной жизнью. Поступила новая партия раненых. Готовили к эвакуации в глубокий тыл тех, кого госпитальный персонал именовал «транспортабельными».
Весь вечер и на следующий день Петро ожидал прихода сестры, обещавшей доложить о нем начальнику госпиталя. Но девушка не появлялась.
После обеда Петро с помощью няни поднялся, медленно ступая, впервые вышел из палатки.
Госпиталь обосновался на окраине станицы, в большом колхозном саду. Под деревьями, отягощенными несозревшими плодами, сидели и прохаживались раненые, мелькали белые халаты сестер и врачей.
Петро побродил меж палаток, надеясь встретить знакомых.
На траве, в тени большой шелковицы, читал газету старший лейтенант. По его запыленной гимнастерке и потному лицу Петро определил, что прибыл он совсем недавно.
— Не с переднего края, товарищ старший лейтенант?
— Оттуда.
— Что там?
— Сидим… окопались.
— Фашисты по ту сторону Маныча?
— По ту.
Старший лейтенант охотно рассказал все, что знал: продвижение противника пока приостановлено, и он зарылся в землю. Но силы к нему подходят большие; видимо, готовится удар на Ростов.
«Завтра же уйду, — решил Петро, слушая старшего лейтенанта. — А то зашлют, чего доброго, куда-нибудь в Куйбышев или Казань…»
Подобрав брошенную кем-то палку, он зашагал мимо акании и тутовников к поблескивающему сквозь листву Дону.
Тропинка извивалась в густых зарослях бурьяна, ужом ползла меж старых фруктовых деревьев. Петро рукой защитил лицо от ветвей и с наслаждением вдыхал сладковатый, словно настоенный на подогретых травах воздух. То, что он мог идти хотя медленно, но без посторонней помощи, радовало его, как ребенка.
Невидимый в чаще листьев удод тянул свое «уду-дуд…удо-дуд…» Гудели в прозрачном воздухе шмели, шмыгали в кустах безмолвные пичужки.
Все будило столько воспоминаний о детстве, мичуринских питомниках, Чистой Кринице, что у Петра закружилась голова.
Он сел, потом прилег на траве, под грушей. Разглядывая листья, свисающие над головой, он сразу определил, что дерево сильно повреждено медяницей; человеческие руки уже давно не прикасались к нему.
Петро представлял себе яблоневые сады Чистой Криницы, потом воображение его нарисовало необозримые зеленые массивы парков и рощ, оставшихся на земле, захваченной оккупантами. Петро когда-то мечтал составить карту. Это был бы взгляд в будущее, смелый и волнующий план, по которому люди могли бы украсить каждый уголок плодовыми и декоративными деревьями, питомниками, виноградниками, цветниками…
