Юность - Николай Иванович Кочин
Приходишь туда, а волостные работники сидят за самоваром и с медом чай пьют. А Иван Кузьмич говорит им обязательно про то, что надлежит говорить председателю: почему не засеяна земля, почему плодятся дезертиры, и непременно найдет всему этому такое объяснение, которое понравится начальству. А когда проводит волостных представителей, и я, поверив в искренность его намерений, спрашиваю:
— Когда приступим к делу?
Он отвечает удивленно:
— К какому делу?
— Да к ловле дезертиров.
— Вот чудак, да ведь это я пошутил.
— Хороши шутки, ты говорил волостному председателю в лицо при всей компании.
— Постой, а что, бишь, я говорил?
— Ты жаловался на то, что дезертиры село смучили, и хотел организовать какие-то «тройки».
Он закатывался в смехе и махал рукой:
— Оставь бабам сказки эти… Разве с таким начальством что-нибудь сделаешь, они ничего не смыслят. Погляди на них: мед едят и хвалят за белый цвет, дескать, липового происхождения, все знаем, все видим, книги читаем, а того не понимают, что в нем наполовину пшеничной муки намешано и пущено сахарину. Кормить такую ораву чистым медом накладно.
Удивительно, как легко он постигал дух волостных требований и как ловко лавировал. За несколько дней до прибытия отряда он торопил меня с отправлением списков дезертиров в волостную комиссию и велел заседать сельской, сам же пальцем о палец не ударил, чтобы настоящим образом ловить бегунов, и даже притворялся тогда, что плохо осведомлен про них. Вообще его никогда ни в чем нельзя было уличить, и волостные работники были о нем высокого мнения. «Вот ты, Иван Кузьмич, — э н е р г и ч н ы й человек, а дезертиров развел», — говорили ему в волости. «Что поделаешь, — отвечал он бойко, — нечисть всегда плодится споро и незримо для глаза, возьмите клопа, к примеру, в щель к нему не влезешь», — и волостное собрание улыбалось. «Вот ты, Иван Кузьмич, — д е л ь н ы й человек, — говорили ему в волости, — а между прочим, у вас на селе осталась земля под ярь незасеянной». — «Что я с ними, лодырями, могу поделать, — отвечал он, — я ему говорю: засеять надо, а он отвечает: зачем мне сеять, я и кулацким хлебом проживу». И трудно было даже решить, юродствует ли он или говорит искренно. Волостные работники вздыхали, понимая, куда он метит, ссылаясь на «грехи прошлого». «Вот ты, Иван Кузьмич, — п е р е д о в о й человек, с советской душой, — говорили ему в волости, — а монашки агитацию ведут у вас на селе, какие-то аферистки читают над больными акафисты». — «А как ее разберешь, монашка она или не монашка, я с ней в бане не мылся, а облачение свое они на сарафаны променяли, — отвечал он. — Попробуй, цапни ее за сарафан, вы же скажете — обижать женщин нельзя, равноправие, свобода, дорогу бабе вперед; тронешь ее, свободную гражданку, потом горькими слезами наплачешься». И так умудрялся этот человек слыть все время «энергичным, дельным и передовым, с советской душой». Это был его талант.
Иногда намекнешь ему на несуразность его поведения, так он поглядит на тебя с сожалением, крякнет, засунув в нос щепоть табаку, и скажет:
— Ах ты, чудак-рыбак… живой живое и думает. Жизнь наша не краденая, ее беречь надо. Дал бы бог здоровья, а дней много впереди. Так ли?
Первый удар по нему был нанесен мною в связи с ревизией его денежных дел. Тогда злоупотребление общественными средствами было явлением нередким в сельсоветах, и советская власть напоминала ревизионным комиссиям, чтобы заглядывали в сельскую кассу почаще. Приближался день и нашей ревизии. Мне очень хотелось знать, как ведет запись сельских расходов жена Ивана Кузьмича. Но я тотчас же был опечален, когда услышал, что сельская ревкомиссия составлена из «глотов».
В наших местах «глотами» называли тех из отпетых мужиков, которые умели бороть мнение сельского собрания исключительно «глоткой» — несокрушимой способностью к перекорам и попрекам. Когда-то бессменно они ревизовали старост, по традиции выдвинули их и на этот раз. Это были три старика, и все Иваны.
Иван Емельянович — человек прилипчивый, отличающийся такой твердой способностью выпрашивать, вымаливать и уговаривать, когда ему надо опохмелиться, что соседи, как только он входил в избу, тотчас же бежали разыскивать стаканчик водки, наперед зная, что от него все равно не «отвязаться». Иван Сидорыч — нашей церкви самородный регент, хора управитель и знаменитый исполнитель церковного «апостола». Когда он принимался на сходке кричать, все зажимали уши и терпеливо ждали, когда, наконец, он кончит. Поэтому на собраниях ему всегда уступали. Шла молва, что в молодости он заглушил своим басом даже церковный колокол. Иван Максимыч — он брал, как говорили, «измором». Был тих на голос, медлителен в движениях и даже вежлив в разговоре. Но тем, кто ему досаждал, он не спускал уже никогда и мстил в течение всей своей жизни. Грамотным из них был один только певчий, Иван Сидорыч, он и читал в приходо-расходных книгах и делал выборки. А что же, спрашивается, делали остальные «глоты»? Да ничего. Приступая к ревизии, они приказывали старосте купить водки на средства, которые они «похерят в книге», ели редьку с медом и безотдышно пили чай, черный, как деготь. Так они сидели у старосты, пили водку и потели в течение недели, пока все не опухали и не теряли голосов. Тогда жены выволакивали их на крыльцо, где они отлежались, а отлежавшись, образумлялись, принимались составлять акт. Составляли они акт еще три дня. Причем, так как был грамотен из них только один Иван Сидорыч, то он, написав фразы, зачитывал их осоловелым приятелям и спрашивал:
— Так ли?
— Тебе виднее, — делай, как суразнее.
Иван Сидорыч появлялся на сельском собрании с листом бумаги в руке и осипшим голосом вычитывал:
— За текущее время израсходовано на мирские дела столько-то, за текущее время собрано на мирские дела столько-то. Итого в мирской кассе столько-то.
Тем дело и кончалось. Мужики сидели на лугу и разговаривали о своих делах, и только после, когда кончалось чтение акта, они спрашивали ревизоров:
— В кассе деньги все ли налицо?
И староста обычно становился на колени, кланялся и «каялся». Он сетовал на дела, которых уйма, на свою неопытность и просил ему «скостить» несколько десятков рублей.
— Просчет, — говорил он, — дела не копеечные, дела рублевые.
— Дела не копеечные, дела рублевые, — повторяли мужики, и ему обычно «скащивали».
На этот раз все началось таким же порядком, как и прежде, но кончилось по-новому. Мужики сидели у пожарного сарая на лужке и слушали нудные «столько-то», «итого»… Иван Кузьмич готовился было уже заикнуться о «просчете», как со стороны молодежи посыпались к нему вопросы:
— Расшифруйте, что это за суммы, которые названы — «по
