Все случилось летом - Эвалд Вилкс
— Вам, должно быть, скучно?
— Нет, что вы! — отозвался судья. — Просто задумался… Вы продолжайте.
Все-таки не сказал, о чем задумался.
— Вот так я и рос, точно звереныш, в вечной борьбе за все насущное — пищу, тепло, ночлег. Я был крепок, проворен, вынослив. В школе всех обыгрывал в перышки, в подкидного, потом и в очко, в железку… Вы, конечно, догадываетесь, что при этом я был, что называется, не совсем на руку чист… Но весь выигрыш сполна относил домой. На первые деньги, как сейчас помню, купил сестренке конфет. Раз, правда, в киоске потратился на бутылку сельтерской, очень уж захотелось отведать излюбленный мужской напиток. Пил и плевался, но опростал-таки бутылку: деньги ведь уплачены. Когда подрос, повадился ходить в кино… Не подумайте, что я сидел в зале, как все порядочные люди! В городишке нашем кинотеатра не было, фильмы показывали в Народном доме. А перед сценой была оркестровая «яма», куда можно было попасть прямо с улицы, отомкнув сперва дверь. Оттуда я и смотрел фильмы, запрокинув голову так, что шея ныла, — экран-то перед самым носом. И целый день, все сеансы подряд, до ряби в глазах…
И это было правдой. Силав подростком пробирался в ту самую оркестровую яму через дверь, легко открывавшуюся гвоздем… Может, там и встречались? Он года на три, на четыре старше Винды, а в том возрасте это немалая разница — возможно, встречались, да равнодушно проходили мимо… На экране «Сын рыбака», на экране море, дюны, сосны. Оскар разговаривает с Анитой, все мельтешит, все скачет перед глазами, но все равно это праздник, настоящий праздник — кино!
— Там можно было забыться, хоть бы на миг уйти от мерзостей жизни… Дворцы миллионеров, прекрасные женщины, индийские магараджи, острова Средиземного моря, пальмы…
— Простите, о чем вы?
— Я говорю о кино. Отличное было лекарство, чтобы забыться… Даже лохмотья на экране казались нарядными. Глядишь и думаешь: вот бы мне такие! И невдомек, что лохмотья могут кишеть паразитами, что от них дурно пахнет… А придешь домой — будто проснешься. Такое чувство, словно ты заживо в гроб положен, не хватает воздуха, задыхаешься, а крышки не поднять. Где та прекрасная жизнь на экзотических островах? Где она? Мечты о дальних странах и теплых морях привели меня в детский исправительный дом в Наукшенах. Сами понимаете, я туда не пришел на собственной яхте под алыми парусами. Взяли за шкирку и отвезли. В мои двенадцать лет. С какого возраста у вас идет трудовой стаж? Ведь это важно, когда исчисляется пенсия… Так вот, мой трудовой стаж начался с того дня… Что будет с пенсией, сам не знаю.
Артур Винда шевельнулся в кресле, ткнув в пепельницу окурок, посмотрел на судью. Тот сидел, обхватив руками голову, уставившись на стол. Освещенный треугольник под фонарем был по-прежнему заштрихован дождем.
— Да, чуть не забыл… Имел я одно увлечение — бокс. В тридцать седьмом году устраивались матчи для подростков. Два раунда, две минуты каждый. Я занял второе место. Подошел ко мне тренер, говорит: «У тебя, парень, талант». Как в кино, правда? Намечались состязания с финнами… В детдоме я, конечно, был чемпионом. А вернулся домой, мать меня определила учеником в пекарню, точнее, помощником к ученику. По крайней мере, сыт будешь, так она рассудила. Что правда, то правда. Ну, а потом я угодил в Елгавскую тюрьму. Дело было так. Под городом на реке был остров. Из-за него ребячьи армии, как говорится, не на жизнь, а на смерть дрались. Чья армия одолеет, та все лето загорает на острове. И вот как-то в потасовке генералу одной из тех армий здорово досталось… Каково, когда кто-нибудь, набрав полный рот слюны, плюнет тебе в самую душу? А он, генерал-то, по этой части был мастак, вышколенный, в гимназии учился. Ох, как здорово у него получалось! Но я ведь тоже как-никак человек!
Пасынки жизни, униженные, оскорбленные… В наплыве чувств Силав едва сдерживался, чтобы не подняться, не забегать по комнате. Так все знакомо и памятно! Маленький Силав, пастушок, стоит перед хозяйским сыном, приехавшим из гимназии на каникулы — отдохнуть, подготовиться к осенней переэкзаменовке. Сидит этакий расплывшийся увалень на стуле и командует: «Эй, пацан, принеси башмаки! Вон там под кроватью…» Чем не плевок в душу? И плевок рассчитанный! Старик хозяин, тот работникам с ярмарки привозил по калачу, по кругу колбасы, старику довелось понюхать порох трех революций, понял, что в огне и пальцы недолго обжечь, а этот… У этого мозги еще набекрень… «Ты что, оглох? Встал, как пень! Подай башмаки!» — «Не подам! Я пастух, не прислужник!» — «Ах, ты отбрехиваться вздумал, гад паршивый!» — «Не тронь, не то…» Пальцы сами в кулак сжимаются, глаза горят…
— Для первого раза дали мне полтора года, да и то условно. Несовершеннолетний. Но дело на том не кончилось, я считал, что наши счеты с генералом до конца не сведены. Я же сполна привык платить долги. Бедняк бедняком, а гордостью поступаться не следует. Так вот, вернул я «долг», и меня упекли в тюрьму. Апрель сорок первого. Рижская тюрьма для малолетних. Сейчас там школа… Суда еще не было, когда началась война. Двадцать второго июня тюрьму эвакуировали. Каждый получил по буханке хлеба, куску сала, банке варенья, кульку сахара. На «черном вороне» нас отправили на вокзал. Краем глаза видел воздушный бой над Ригой. Потом — дорога… Ночью остановка под Ликсной. Шел дождь. Пол в вагоне оказался трухлявым, двое заключенных проломили его и сбежали. Я бы тоже сбежал, да тут, как назло, проходил охранник… Вам не надоело? Я бы мог без перерыва год рассказывать… Ладно, может, доведется еще встретиться, расскажу подробнее.
— Нам торопиться некуда.
— Как же, скоро ваша супруга возвращается из театра… Домой я заявился после победы. Странное чувство: солдаты едут на восток, я — на запад. Городок наш был разрушен, домишко сгорел, мать умерла. Сестру разыскал через год-другой. Худой, измученный, истосковавшийся по светлым окнам, я озирался
