Константин Паустовский - Том 4. Маленькие повести. Рассказы
Шофер вытер лоб черной рукавицей.
– Оглянулся, а за мной машин – целый поезд. Идут сзади, никто не обгоняет. Я остановился, кричу им: «Давайте вперед, чего вы все за мной тащитесь?» А они отвечают: «Мы, значит, вроде как почетный конвой при твоих цветах, Митя. Езжай, не смущайся. Нам сзади ехать – одно удовольствие».
– Легкий груз, – пробормотал забрызганный пассажир.
– Уж чего легче! – ответил сердито шофер. – Не то, что вас возить, скандалистов…
– Вы – хороший человек, – сказала шоферу старуха-еврейка, – потому что вы имеете любовь к хорошим вещам.
Шофер не ответил. Он прибавил газу в моторе, оглянулся и хмуро спросил:
– Все сели?
– Все.
Машина с натугой вырвалась из грязи и зашуршала по скользкой шоссейной гальке.
На краю садов машину остановил пожилой татарин с черным худым носом. Он о чем-то вполголоса поговорил с шофером и, получив согласие, завалил нас корзинами с яблоками, орехами, яйцами и сыром. Потом он притащил громадный ящик с живыми белыми курами.
– Скажите, товарищ шофер, – ядовито спросила старуха-еврейка, – это автобус или толчок? Потому что я уже перестала понимать, что это значит.
– Когда я вам отвечу, так вы сгорите со стыда за свой неспокойный характер, – пригрозил шофер. – Это – святой товар, он мне дороже всех пассажиров.
– Интересно вы разговариваете, – обиделась старуха. – Даже смешно.
– Кому смешно? – яростно закричал татарин. Шея его покраснела от гнева. – Глупым людям смешно, а ты, старая, ты не должна быть глупой. В Мадрид! – крикнул он с новой яростью. – В Мадрид идет этот товар, испанским детям от наших татарчат. Сами собирали, сами укладывали, сами записки писали. А ты говоришь – смешно!
– Боже ж мой, – закричала старуха и взмахнула руками, – так что же вы шепчетесь с шофером, как последний спекулянт? Надо было раньше сказать! Если не хватает места, так я, старая женщина, вылезу и дохромаю до Карасубазара пешком ради такого золотого багажа!
– Ничего, сиди, – сказал шофер. – Как-нибудь я тебя довезу.
– Выходит, что ваша машина, товарищ шофер, не такая несчастная, как вы жалуетесь, – засмеялась еврейка и вытерла глаза концом теплой шали. – Получается, что у нее уже второй праздник за год.
– Похоже, что так получается, – хмуро ответил шофер.
Степь, залитая лужами, ползла навстречу. Ветер подымал пух на головах кур, и куры делались похожими на сумасшедших, растрепанных чудаков. Забрызганный пассажир прикрыл их полой плаща!
– Как бы курочки наши не простудились! – сказал он и застенчиво засмеялся. – Все-таки надо доставить до Испании в исправности.
Мы пронеслись по окраинам Карасубазара и остановились около почтовой станции. Толпа старых татарок окружила машину.
Городок, обнесенный валами, остался в стороне. Мы обошли его по обочине. По тесным улицам Карасубазара машина пройти не могла, – на них едва расходились ослы. Низкие минареты торчали над крышами. Зеленая жидкая грязь плыла по переулкам медленными потоками. В бесчисленных кофейнях варили черную гущу с сахаром и сидели татары, перебрасываясь сонными словами об урожае яблок и пшеницы.
В Симферополе мы пересели в машину на Ялту. На перевале застала темнота. Шумели сухие леса, ветер нес в лицо крепкую снежную крупу. Пропасти были наполнены сизым дымом. Изредка в этом дыму мертво блестело море, похожее на ртуть.
Ночь простиралась над берегами, где у мокрых камней плескалась ледяная вода. Береговые огни висели на краю вселенной, за ними начинались хаос, темнота, бездна. Около Ялты из садов потянуло застоявшимся за день теплом.
День был окончен. Он казался громадным, бесконечным и деятельным, несмотря на то, что в пути мы даже не говорили друг с другом.
– Ну, как: вы по-прежнему считаете этот день пропащим? – спросил Осипов, когда машина спускалась в черный провал, где были рассыпаны пригоршнями огни приморского города.
– К чертям! – ответил Берг. – Я не мальчик. Я лучше вас со всей вашей писательской математикой знаю, чего стоит каждый день.
1937
Поводырь*
Обширное Полесье качалось под поплавками машины. Леса уже желтели, роняли листву. Солнце висело над просеками в осеннем дыму.
«Товарищ командарм, – написал летчик на листке из блокнота, – разрешите сесть на ближайшем озере: мотор капризничает, Озер, кстати, много».
Командарм читал. Он нехотя оторвался от книги, прочел записку, написал на ней: «Совсем некстати, но делать нечего», – и вернул записку летчику. Летчик взглянул на нее и повел самолет на снижение.
Никогда командарм не испытывал такого наслаждения от книг, как во время полетов. Это были единственные часы, когда он спокойно читал, – земля медленно проплывала внизу, безмолвная и ясная, как карта, забрызганная каплями озер.
Командарм снова раскрыл книгу, но в это время поплавки ударили о воду; она как бы взорвалась, превратилась в шумную пену, и самолет помчался, разбрызгивая озеро, к лесистому берегу.
Командарм взглянул за окно. Летчик рулил к избе на берегу. Солнце сверкало над вершинами старого леса. Ветер нес над водой бледную паутину. Озеро было так густо засыпано палыми листьями, что даже в кабину проникал их сладковатый запах.
Весело загремел маленький якорь. Командарм открыл дверцу кабины и прислушался. Давно забытая тишина простиралась на сотни километров над лесами. Не было слышно даже пересвистывания птиц. Такая тишина бывает только безветренной ночью, когда легкий хруст сухой травинки застает вас врасплох и заставляет сердце биться глухо и торопливо.
– Где мы сели? – спросил командарм.
– Это Полесье, – ответил летчик. – В ста километрах отсюда – город Чернобыль.
– А вы уверены, что это город?
– Что-то вроде, – пробормотал летчик и смутился.
– Ну хорошо. Чините скорее мотор.
Опаздывать было нельзя. Командарм летел на юг, к морю, где его ждал флот, готовый выйти в осеннее учебное плавание.
От единственной избы на берегу отчалил старый челн. Человек на нем греб стоя.
Челн подошел к самолету, и человек крикнул с челна командарму:
– А я дивлюсь: який журавель прилетел до нас с неба? Що воно, думаю, и яка в том причина? Должно, поломались, землячки?.
– Ничего не поломались, – ответил летчик.
– Ну-ну, – добродушно согласился лесной человек. – Нехай будет по-вашему. А вы, часом, не из Москвы?
– Из Москвы, – ответил командарм.
– Ну, седайте в челн, будете гостем, хоть хата моя и не дуже богатая. Я полесовщик здешний.
Командарм сел в валкий, полный воды челн. Летчик остался чинить машину.
На берегу командарм оглянулся на леса, быстро ставшие печальными и золотыми от заката, вдохнул запах вянущих трав и улыбнулся.
– Хорошо тут у вас! Охота, должно быть, богатая?
– А в Москве, мабуть, лучше, – сказал лесник.
– Ну что ж, поменяемся, – пошутил командарм.
– Чистый смех! – сказал лесной человек. – Тут я знаю, где какая птица перо загубила. За самую за райскую жизнь я этого леса не кину.
Командарм прошел в избу, На стене были приклеены портреты, вырезанные из старых газет. Среди них рядом с портретом Шевченко командарм увидел себя; он был изображен молодым, улыбающимся. Командарм снял фуражку, провел широкой ладонью по седым волосам и сел на лавку. Лесник полез в подпол за молоком и сыром.
Из темного угла послышалось заунывное жужжание. Командарм оглянулся: на полу сидел старик со светлыми слепыми глазами. Отполированная сотнями нищих заскорузлых рук украинская лира лежала у него на коленях. Старик медленно поворачивал костяную ручку, деревянный треснувший валик вертелся, терся о струны, и они глухо жужжали.
– Ты здешний, отец? – спросил командарм.
– Не, я из-за Припяти. Иду на Чернобыль, на Киев; як силы хватит, дойду до самого моря.
«Странный старик», – подумал командарм. Лира жужжала все так же тихо и заунывно.
Вошел лесник. Он поставил на стол кувшин с молоком, положил краюху черного хлеба и рассказал, что убогий этот старик пришел из-за Припяти. Его привел мальчик из соседнего колхоза и тотчас ушел.
Теперь надо бы проводить старика до Чернобыля, но все некогда.
Идет старик без поводыря. Где теперь взять поводырей, когда все дивчата и хлопцы бегают в школу? Так и пробирается один к морю, а зачем – неизвестно; говорит, к дочери.
– Ты бы мне спел, отец, – попросил командарм, разламывая черный хлеб и макая его в кружку с молоком.
– Спасибо на ласковом слове, – ответил старик, – Теперь народ пошел торопливый, не слухает старые песни.
Старик помолчал.
– Спою я тебе думку, что сложили про меня, про старого Колдобу, сирые слепцы, покалеченные люди, – сказал спокойно старик, и командарм невольно вздрогнул. – Слухай тихонько.
