Борис Полевой - На диком бреге
— Такой человек!
— Ну а какой, какой? — настаивает Игорь. Агроном косится на собеседника, вздыхает…
— Знаешь же…
— Дым! — вскрикивает молодой охотник, парень огромного роста, которого все зовут Серенькой. — Дым, дым!
«Ой, что-то опять плечо закололо! Где он, этот дым? Только бы не ошибся», — думает Литвинов и, протерев рукавом стекло, смотрит вниз. Действительно, теперь над вершиной кряжистого кедра будто бы пошевеливается синий дымок. Но летчик его уже заметил и, чуть подняв машину, направляет в ту сторону.
— Начальник, не забудь обещанного, — напоминает бородач, — а то, бывает, тонул — топор сулил, а вытащили — топорища жалко… Выпивон с хорошим закусом.
— А может, это не они?
— Кому же тут костер палить, медведям? Теперь Литвинов следит за тем, как растет, приближаясь, дым. Ну, конечно, костер! Вот проплыл внизу старый кедр, за ним среди низкорослой молодой поросли маленькая полянка… Костер… У костра люди. Они машут, что-то кричат, приложив ладони ко рту.
— Вот и нашлась бабкина пропажа у дедушки в штанах, — ворчит бородатый, который, по всему, видать, разочарован таким легким исходом экспедиции. Но тут же выкрикивает: — Стой, их тут пятеро! И Васки нет. Кучер, говори «тпру»!
Земля подскакивает и плотно прижимается заснеженным своим боком к колесам летучего головастика. Люди, а за ними и собаки выпрыгивают из люка на снег. Их встречают молодые, люди с Загорелыми, обросшими лицами. Растительность делает геологов старше, но в глазах блестит детская радость. Радость и смущение.
— Что у вас тут? — с досадой спрашивает Литвинов, морщась от боли, которая во время спуска вертолета опять вцепилась ему в плечо.
— Онемели… Передатчик сломался, — виновато отвечает маленький чернявый паренек, армянин или азербайджанец, лицо которого заросло так, что напоминает сапожную щетку. — Прием есть, передачи нет. Конфуз, товарищ начальник.
— Все живы-здоровы?
— Все живы-здоровы.
— А где Седых? — спрашивает Субботин, нетерпеливо врываясь в беседу.
— Они с Илмаром, то есть с товарищем Сирмайсом, с начальником партии, вчера утром ушли на почту. Тут недалеко, километров пятьдесят… Как приняли по радио, что вы там колбаситесь…
— Колбаситесь? — грозно переспрашивает Литвинов.
Теперь его разбирает досада. Он даже видит перед собой насмешливое лицо Петина, слышит, как тот произносит со своей обычной спокойной снисходительностью: «Я же вам говорил, нет смысла из-за ложной тревоги бросать дела…»
— Виноват, я хотел сказать, беспокоились, товарищ начальник, — оправдывается парень, обросший, как сапожная щетка. — Они и пошли доложить, что все в порядке… Сегодня вечером, наверное, будут… Они ж о вертолете не знали…
— А работы как?
— О, работы! Тут порядок полный… Два шурфа отыскали… Образцы руды сходятся. Мы под одним выворотнем такую пробу взяли, руды тут ужас сколько… — наперебой гомонили геологи,
— Подтверждается?
— Еще как! Лучше Салхитдиновских образцы. Пойдемте на станок, мы вам покажем. Товарищ Илмар говорит: ярко выраженные залежи, удобные к промышленной эксплуатации…
Все было хорошо, отлично, все радовало, а вот боль не унималась. Будто кто головешку вынул из костра и то приложит к сердцу, то отпустит. И оно бьется, как курчонок в когтях ястреба, это сердце. И уже не в висках, а во всем теле болезненно пульсирует кровь. Пожалуй, стоит пообождать подниматься в воздух. Немножко поотдох-нуть.
— Что с вами? — озабоченно спрашивает Игорь, видя, что на морозе лицо Литвинова блестит, будто только что умытое.
— Ничего, ровным счетом ничего… Как говорит Сакко Надточиев, усилия наши пропали недаром… Ну, что ж, сходим, поглядим образцы. Лыжи у вас, баламуты, найдутся? — Литвинов встает на охотничьи лыжи и говорит спутникам, которые уже уселись вокруг костра, на снегу, и закурили. — Я ненадолго. Ждите. Пройдусь вот маленько… — И, пропустив вперед геологов, двигается за ними. Плечо болит, но на душе хорошо, и боль эта стала какой-то отдаленной, будто бы посторонней. Стало быть, получили подтверждение! «Ай да ребята, ай да комсомольцы! Браво! Браво! Браво, молодцы!.. Стоять всем вам, стоять когда-нибудь в линеечку в списке награжденных. А этим Илмару и Василисе — уж, хорошие вы мои!..» И перед глазами этот каменистый отрог, похожий на стену крепости, и башни-утесы, и река меж ними, и эти ископаемые… «Бросим, бросим в Онь еще одну доску. Самая дешевая энергия!.. И на вертолет — опускать эту доску — обязательно возьму Илмара и Василису. Нет уж, верьте Старику, быть, быть здесь гнезду заводов!..»
— И гибель всех моих полков… — победно разносится по лесу и вдруг прерывается тоскливым: — Ох!
Литвинов стоял, приложив обе руки к груди. Массивное лицо передавало странную смесь удивления и страдания. К нему бросились на помощь, а он, все так же зажимая грудь, медленно опускался на снег.
В первое мгновение Литвинову показалось: кто-то ударил ему под лопатку четырехгранным металлическим наконечником лыжной палки. И, ударив, повернул — такая возникла боль. Сразу вспомнился наказ Дины: «Не волноваться, не делать резких движений». Ну да, то самое! И тут же подумал: «Ох, как не вовремя!» И еще: «От этого ведь и умирают». И, наконец, последняя мысль: «Умереть — что, а вот лежать чурка чуркой — сугубо глупо».
Увидел: чьи-то головы испуганно наклонились над ним. Смутно почувствовал: сильные руки поднимают его. И новый удар куда-то под лопатку — и лиственница, что была над головой, покачнулась и будто расплылась в воздухе в своем вихревом вращении.
11
В один из дней ранней сибирской весны, когда на солнце подтаивает, а в тени пощипывает мороз, Олесь Поперечный возвращался из карьера к себе на Березовую улицу, вдоль которой ветер раскачивал юные белоствольные деревца. Он шел, задумавшись, и даже вздрогнул, когда его окликнули:
— Александр Трифонович.
Резкий, с легкой хрипотцой голосок показался знакомым. Оглянулся. Его догоняла молодая женщина в кротовом жакете, из-под которого виднелись штаны комбинезона. И не только голос, но и это смуглое лицо, эти карие глаза, этот короткий, тупой, задорный носик и пухлые, капризно сложенные губы тоже были знакомы.
— У меня к вам дело.
— Ну, раз дело, чего же его на улице обсуждать. Вон моя хата, зайдем, поговорим, — ответил он, не без интереса оглядывая ладную фигурку. И тут вспомнил, что девицу эту видел он в больнице, куда она приходила навещать мурластого парня, попавшего туда с ножевой раной. Он сразу насторожился.
— Боитесь, жинка в окно увидит? — карие глаза смотрели на Олеся нагловато и насмешливо. — Так я ж у вас уже была. Пропуск до вас мне Ганна Гавриловна уже выдала. Мы с ней вместе в «домовых» ходим. Я женщина замужняя, серьезная, меня бояться не надо.
— Да как вас хоть звать-то? — спросил Олесь, стараясь подавить улыбку.
— Ах, нехорошо как! С супругом моим надираетесь, а несчастную, которая из-за этого страдает, не знаете…
— Вы жинка Петровича?
— У меня и свое имя есть: Мария… Мария Третьяк.
— Ну, будем знакомы. Мне чоловик ваш много о вас рассказывал.
— Это он любит. Никак не отучу. Про собак не говорил? Ну как же, у него сейчас коронный номер: «На твою жену напали собаки». — «Сами напали?.. Ну, так пусть сами и отбиваются…» Не говорил еще? Значит, давно не встречались… Скажет.
«Ох, лихая бабенка!», — подумал Олесь, чувствуя, как на губы снова выползает глупейшая улыбка:
— Зачем я к вам? Сейчас объявлю. У меня брат Костька, вы с ним в хирургической лежали. Мамочка его еще зовут.
— Он ваш брат?
— А вы думали: милый?..
— Ну-ну! — уже выжидательно произнес Олесь. Все, что он мог вспомнить о пресловутом Мамочке, еще больше настораживало. — Стало быть, брат. Ну и что?
— Возьмите его к себе в экипаж, — вдруг попросила собеседница, и маленькая ее рука в ярко-желтых перчатках поправила кисточки на украинской рубашке Олеся. — У вас уходит помощник. Ведь так? Электрика вы передвинете в помощники, моториста в электрики. Правда?
— Откуда это вам известно?
— Мне все известно. — Карие глаза нагловато посмеивались. — Подсобный у вас мальчишка, он до моторов не дорос. Возьмите Костю в мотористы. — И снова, поправив Олесю воротничок, она умильно взглянула на него. — Очень вас прошу…
За разговором они незаметно прошли квартал, повернули назад и теперь остановились у калитки какого-то дома.
— Так у меня ж экипаж коммунистического труда!.. Коммунистического! — подчеркнул Олесь.
— А что же, по-вашему, в коммунизм по анкете пускать будут? Кто бабка, кто дед, не служил ли в белой армии, есть ли родственники за границей? Состоял ли в других партиях?.. Или все строем, в наутюженных спецовках, с серпом и молотом туда пойдут?
