Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин
Начинался апрель. Жванку надо было бы еще с месяц полежать в больнице: гипс с ног только сняли. Ходить только-только начал учиться, в корсете на костылях вышел он на крыльцо хирургии. Скворцы орут. По всей земле пропашные сеют, живою землею пахнет. А небо вдруг как придвинется, а потом как рванет назад на свою, положенную ему высоту. Жванок аж закачался. Тут шофер его под руки подхватил. Земля вертится, как пластинка. И песня. Это из новой «Волги». Водитель решил с музыкой встречать шефа.
— Вертится, — сказал Богдан сквозь дурноту. Корсет давил на поясницу. «И как же повезло, — в который раз промелькнуло, — что хребет не поломало».
— Вертимся, Богдан Гордеевич, — бодро сказал шофер, тревожно всматриваясь в искаженное слабостью лицо секретаря.
— Ну-ну, — сказал Жванок.
Комитас-младший и слушать поначалу не желал о выписке. Неделю держался. Потом махнул рукойи, не дослушав очередной монолог секретаря, вышел из палаты. Через час возле больницы остановилась «Волга».
Богдан приходит в райком спозаранок, пока никого нет. Скрипя костылями, взбирается на второй этаж, садится в специально для него раздобытое широкое с высокой спинкой кресло. По всему, до конца лета руководить ему не выходя из кабинета. Ездить Комитас категорически запрещает. Тряска противопоказана. Так вот по телефону и руководит. Вызывает к себе народ. Богдан старается делать это пореже. Не сезон людям в райкоме толочься. И сам за благо считает возможность не ездить чуть ли не дважды на неделю в область. Соберут на час-полтора, а целый день на поездку туда и обратно ухлопываешь. Двести кэмэ не шутка. Как-то первый обкома позвонил, справлялся о самочувствии. «Ты у нас, Богдан Гордеевич, на особом положении», — сказал. Вроде по-дружески, а там кто его знает, что подумал. Ведь вышел же он, Жванок, из больницы. Коль вышел, значит, ничего страшного. «Волга» — машина комфортабельная. Дорога в областной центр — люкс. Сиди себе, думай, музыку по радио слушай.
Всякие мысли лезут.
Только что закончилось бюро. Абуладзе накачку получал. Посрывал все сроки. Котельную надо было сдавать еще в феврале. Управились хотя бы до сентября. Склады ОРСа тоже, по всей видимости, не будут и в мае сданы. Снова строителям придется побираться по хозяйствам. Негде продукты хранить. Лето идет. Жара. Холодильники в рабочих столовых не бездонные.
Комитас-младший перед уходом из райкома пощупал пульс, выразительно покачал головой, глядя на пачку сигарет, которой вряд ли хватит до конца работы. Завтра уезжает второй на защиту диплома. Месяц его не будет. Третий секретарь только приступила. На нее рассчитывать пока не приходится. Пусть в курс дела входит. С культработой в районе завал. Одна стройка чего стоит: ни клуба, ни библиотеки. А молодежи уже около полутора тысяч. Со дня на день стройке дадут статус республиканской ударной. Надо оформить комитету комсомола право райкома, подыскать нового комсорга. Теперешний давно из возраста вышел. Бригадир экскаваторщиков. А комсоргом должен быть молодой, освобожденный от всех других обязанностей. К тому же бригадиру сейчас не до того: начались вскрышные работы на котловане. А с дорогой пока все еще не решено окончательно. От железнодорожной станции делается, от стройбазы строится, а середина ее — пока еще пунктирная линия. И бетонка пунктир, и железка.
Жванок потянулся за сигаретой. Взял ее, размял и, поколебавшись, оставил. Что-то Зайцева нет. А ведь вызвал еще до начала бюро.
Жванок представил себе, как ворчит и чертыхается председатель колхоза. Знает, зачем понадобился. Не хочет ехать. Ходит по колхозу, пыхтит, за сердце хватается, потеет. Тоже в больнице полежал. В санаторий бы ему. Вес бы согнать. Но попробуй выгони председателя на курорт. Упрется, как бык, засопит, только заикнись. Ага! Кажется, пожаловал. Ну, приготовься, Богдан Гордеевич. Разговор не из легких предстоит. Коль в приемной половицы скрипят, значит, Зайцев пожаловал.
Дверь открылась. Зайцев вошел, грузно переваливаясь. Лицо пунцовое. Уставился на первого выпуклыми желтыми глазами, тяжело дышит. Усаживается на тревожно постанывающий стул, умащивает тяжелые ноги под столом.
— Как жизнь в «Заветном»? Протянули воду в Святыни?
Богдан вопросительно смотрит на председателя. Тот нагнул коротко остриженную массивную голову.
— Атомщики тянут в городок магистраль от котельной. Ждем, когда закончат. Тормозят они нас. Котельная когда еще будет, а они уже трубы кладут.
— Зато вовремя люди воду получат и тепло в городке.
— Знаю, встретил на дороге машину Абуладзе. Ехидно так из-под очков на меня взглянул. Знаю...
— Знаешь — хорошо!
— Не дам я им девятое поле. Нет!
— Сколько они у тебя отчекрыжат?
— Нисколько! Такое поле! Я на нем без полива снимал по тридцать центнеров! — Зайцев уставился на Жванка своими совиными глазами.
— Могут отчекрыжить? — поправился Жванок.
— Разница всего в семь кэмэ...
— Всего-то? — деланно удивился Жванок.
— А то ты не знаешь? — хмыкнул Зайцев.
Жванок взял сигарету. Мял ее, вертел, пока не сломалась. Потянулся за другой. Потянулся за секретарской сигаретой и Зайцев. Закурили оба от одной спички из рук Жванка.
— Дорога станет короче на семь километров, а я потеряю стогектарное поле. Сто! Мне через железку на отрезанный клин будет несподручно.
— А если они пару переездов сделают?
— Знаю я эти «если». Только согласись... Они, конечно же, пообещают два переезда, а сделают один. Техника будет простаивать, дожидаться, когда шлагбаум откроется. У меня в страду каждая минута на счету.
— Ну, давай по-государственному, Андреевич!
— Им, видишь ли, захотелось ровную дорожку. Где ты видел ровные дороги, чтобы как стрела? Нету таких дорог на земле, потому что проложены они по земле... Где земля позволила, там и прошла дорога. Зем-ля!
— Семь километров немало, Андреевич. Дорога ведь навсегда. Дорога — это горючее, резина...
— Выходит, бензин и резина дороже хлеба? Интересно! У меня девятое поле под поливом. Сколько колхоз
