Мария Прилежаева - Третья Варя
Агроному и Варе небрежней:
— Входите.
И встала на крыльце. Раскинула руки, загораживая вход прочей публике:
— Вы куда? Вы зачем? Дисциплину сначала усвойте! Ну?
Дала им понять, чтоб отчаливали. Разумеется, она шепотом дала им это понять. Они были хитрой и опытной публикой и, не прекословя, остались за дверью. А потом прорвались. Погодили, пока завклубом начнет для делегата лекцию, и по стенке, один за другим, прокатились, и неожиданно Сима-Серафима обнаружила перед собой в полном сборе всю босую компанию. Реагировать не стала, поглощенная лекцией.
— Раньше деревня была темной. Теперь же вы видите расцвет нашей колхозной культуры. Вы видите зрительный зал. Бывали раньше в деревнях зрительные залы? Вы видите нашу колхозную библиотеку. В нашей колхозной библиотеке собрание сочинений писателя Шолохова и других великих писателей. Нашей колхозной молодежи даны условия. Наша колхозная молодежь любит труд и культуру, книгу и спорт, учебу и музыку…
Казалось, запас Симиного красноречия никогда не иссякнет. Вдруг он иссяк. Сима-Серафима споткнулась. Заметила вежливую тишину вокруг себя и споткнулась. «Делегат» стоял, вытянув руки, как ученик перед учителем. Но взгляд у него был рассеянный, он глядел в окно. Там кучились в небе летние белые облака, плыли белые корабли, подняв паруса; на белых конях скакали белые всадники, пели звонкие трубы… Он обернулся, нашел глазами Варю и вздохнул.
— Один день сегодня! — вздохнул «делегат».
— Что же вы? — с упреком сказала Варя агроному. — У нас всего один день! А вы нам лекции читаете!
— Отставить лекцию, Сим-Серафим! — велел агроном.
— Я из десятилетки завклубом выдвинута, — огненно вспыхнув, возразила она. — Где у меня практика?
— У нее мало практики, — примиряюще сказал агроном. — Давай веди дальше, Сим-Серафим. А удивительные новости знаешь, Сим-Серафим?
Она звякнула в кармане ключами, вытащила связку, выбрала маленький ключик и, надув губы, стала отпирать низенькую дверку, какие бывают в чуланах, сердито ворча:
— Знаю я ваши новости, не купите меня новостями!
На всех дверях и шкафах в Симином клубе висели замки и замочки и дощечки с объявлениями. Дощечка на низенькой дверке объявляла: «Музей».
— Здесь… в общем, увидите, почему я о Климановых знаю, — сказал агроном. — Откуда этот чернявый взялся? — шепотом спросил он Варю.
— Из Долины Роз, из Болгарии.
— Фью-у! — свистнул агроном.
— Прошу не нарушать дисциплину! — строго сделала замечание Сима. — Наш колхозный музей создан по инициативе старейшей нашей докторши Авдотьи Петровны. Наша старейшая Авдотья Петровна отдает свою жизнь излечению населения и подъему культуры. Вы познакомитесь в нашем музее с последней сохой села Привольного…
— Эх ты, Симушка-Серафимушка, главное надо показывать! — сказал агроном, тихонько взяв ее за локоть и отводя от сохи.
Наверно, в этом музее, расположенном в низенькой горенке, с одним окошечком высоко, под потолком, в которое сейчас врывался солнечный луч и, сломавшись на противоположной стене, обрызгивал всю ее жаркими пятнами, наверно, в этом музее было немало экспонатов, но Варя увидела… Но раньше Вари увидел Людмил. Он странно вскрикнул, протянув руку к обрызганной солнцем стене. Среди солнечных пятен висели в траурных рамках фотографии павших смертью храбрых колхозников села Привольного в годы войны. Это была стена славы и траура.
— Вот видите, — заговорила своим прилежным голосом Сима, обводя указкой в центре стены четыре снимка, — вы видите нашу геройскую колхозную семью. Отец, два сына и дочь Климановы ушли на войну в первые недели и месяцы. С первых недель и месяцев, без жалости к своей личной жизни, Климановы доблестно сражались с фашистами. В сражениях погибла семья Климановых, вся. С января тысяча девятьсот сорок второго по январь тысяча девятьсот сорок третьего четыре похоронных…
— Стой, стой, стой! Что ты, что ты! Ведь ты сказала, что слышала, Сим-Серафим! — испуганно перебил агроном.
— Что слышала?
— Мать нет, не погибла! — крикнул Людмил. — Нет, не погибла, нет! — в смятении повторял он.
— Какая мать?
— Моя мать!
Он схватил Варю за руку и тащил к стене, не замечая, что больно сжимает ей пальцы. Смуглая бледность резко разлилась у него по лицу, черные глаза стали черней и огромней.
— Смотри, это мать! Ты видишь? Узнаешь?
Он показывал Варе фотографию светловолосой девушки. Должно быть, не было в доме Климановых другой, не такой веселой фотографии Клавдии. Живая и юная, она весело хохотала из траурной рамки.
— Ты узнаешь? Узнаешь?
— Узнаю! Узнаю! Уберите фотографию! Это его мать. Она не погибла. Она вчера вернулась в Привольное. Уберите фотографию, слышите!
Серафима переводила растерянный взгляд с Людмила на фотографию. Отчего всполошились болгарский парень и московская девчонка? Что случилось? Серафима не знает. Вчера отсидела весь день в пустом клубе, запасную опись инвентаря от скуки составила, хоть бы один заглянул посетитель, рассказал бы, что на свете творится!
— Дайте фотографию! — задыхающимся голосом требовал болгарский парень. — Снимите!
Сима отступила к стене, отгородилась, как барьером, деревянной указкой.
— Так и сняла! Сельсовет утверждал экспозицию. Мне инструкций не дано, чтобы экспонаты снимать!
В гневном изумлении Людмил обернулся:
— Варя! Что она? О чем она, Варя?
Стыд! Варя лишилась от стыда языка.
Если бы Людмил был своим, московским или привольновским парнем, ладно уж, как-нибудь!.. Что они теперь о нас будут думать в Болгарии? Стыд и срам!
— Эх ты, Сима-Серафима, за-ин-струк-тированная! — сказал агроном.
И, будучи высокого роста, через голову Симы снял со стены фотографию и отдал Людмилу. Людмил схватил обеими руками. Торопливо, не глядя, прижал к груди. Все затихли. Всем было как-то печально и смутно.
— Людмил, а я знаю, что надо делать. Дай мне ее, Людмил, — попросила Варя.
Раз-раз! — и сорвала с фотографии черную рамку. Теперь смейся, Клавдия, хохочи! Ты изменилась, Клавдия, постарела немного, плечи стали тяжелее, немного выцвели глаза, кожа погрубела, тонкие, как нити, морщинки появились на лице, первые морщинки. Смейся, Клавдия! Хорошо жить!
— Спасибо, что ты это сделала! — благодарно вспыхнул Людмил.
У всех отлегло от души. Вихрастый протискался поближе к Людмилу и улыбался во весь рот, показывая беззубую дырку.
Только Серафима, насупленная, стояла с указкой у стены, не зная, как дальше быть. Ее авторитет был подорван, а это нелегко переносится.
— Переживем, Сим-Серафим! — сочувственно сказал агроном. Взял у Симы указку. Обвел оставшиеся три фотографии в траурных рамках: — Вот два брата Климановы. А вот, Людмил, твой дед, колхозный конюх села Привольного, рядовой пехотного полка.
Рядовой пехотного полка, в пиджачке и белой рубашке, сидел на стуле, не прислоняясь к спинке, как сидят перед аппаратом навытяжку не привыкшие фотографироваться люди, и, растопырив на коленях короткопалые руки, спокойно и мирно глядел на черноглазого, чернобрового, гибкого, как прут, смуглолицего незнакомого внука Людмила Хадживасилева.
Дед Людмила сложил голову в боях под Москвой. Там его похоронили. Никто точно не знает братской могилы, где погребен колхозный конюх из села Привольного, рядовой пехотного полка. Может, та могила. Может, эта. Под Москвой.
Второй дед Людмила, Христо Хадживасилев, был чабаном. Он был смуглолиц, как почти все болгары, до самой смерти по-молодому гибок и тонок; круглый год носил огромную шапку, сшитую из овчин, широкие шаровары, безрукавку, кафтан; любил выкурить трубку, задумчиво потягивая седой длинный ус; любил, куря трубку, поглядеть, как уходит солнце за горы, а овечьи отары, звеня колокольцами, ощипывают тем временем на кургане траву.
Направо, налево — горы, горы, пологие, с мягкими склонами… Весной сочны в горах травы, обильные росы омывают их на утренней и вечерней заре, оттого травы сочны и зелены.
Нарядны и веселы весенние травы в горах, петляет и путается в них розовая павилика, красными фонариками светят гвоздички, лютики вскинули вверх желтые венчики. Родные горы! Разноцветна, красна ваша осень, будто от подножий до самых вершин разложили костры! Бордовым, золотым, оранжевым цветом полыхают костры, пока не полетит белыми мухами снег и метели завоют в ущельях.
Дни и ночи, недели и месяцы пасет чабан Христо Хадживасилев по горам овечьи отары. Спустится на побывку в долину к жене — и снова на пастбище. Горы для него — все равно что родной дом. Есть ли тайная тропка в горах, которой не знал бы чабан Хадживасилев? Нет такой тропки, такого ущелья, расщелины, горной речонки, родничка, дикой груши или дуплистого дуба, которых не знал бы как свои десять пальцев чабан Хадживасилев! Завяжите глаза — с завязанными глазами найдет дорогу! Птица запела — по голосу различит. Ветер подул — знает, какой ждать погоды, куда перегонять по погоде овец. Все помогает чабану, все родное в горах…
