Виль Липатов - Зуб мудрости

Острым краешком выплывает из-за кедрачей прозрачный месяц, пыльным светом рассасывается по сопкам и распадку. Блудная похожа на поток струящегося олова. Сопки кажутся выросшими, громадными, а лощинка меж ними узкой, уменьшившейся.

Полчаса Ванюшка тратит на то, чтобы прикатить еще два камня, полчаса — на то, чтобы поднять на них передние колеса, и только тогда облегченно вздыхает: автомобиль стоит на твердом. Ванюшка не торопится заводить мотор — обходит машину, притрагивается пальцами к мокрому дереву и металлу, словно хочет убедиться, что и металл и дерево на месте. Потом тяжело, устало садится в кабину, закрыв глаза, отдыхает. Голову он кладет на гладкую баранку.

Ванюшка набирается сил перед тем, как рвануть машину вперед. Автомобилю предстоит трудное испытание — поставленный на ограничитель, он должен сделать такой рывок, чтобы, опершись о четыре точки на камнях, махом выбраться из ямы. Несколько секунд будет длиться это, но все силы машины Ванюшка бросит на последний рывок.

Наконец Ванюшка стряхивает оцепенение. На широких скулах застывают желваки, глаза суживаются, кирпичный румянец стекает со щек. Жестким становится взгляд Ванюшки.

— Для тебя же, товарищ машина! — как бы оправдываясь, говорит он и надавливает ногой на стартер.

Машина заводится легко, охотно, словно давно уже истосковалась по работе, соскучилась по Ванюшкиным рукам и ногам. Услышав голос ожившей машины, Ванюшка суровеет, сильнее стискивает зубы. «Ты бы не так пела, машина, коли бы знала, что предстоит!» — думает он. Ванюшка напружинивается, чтобы стремительно сделать три слитных движения — выжать сцепление, переключить рычаг скорости и дать самый полный газ. От этого машина должна вздрогнуть, как от удара, взревев бешеным голосом, рвануться на простор дороги.

— Ну, давай! — говорит Ванюшка и почему-то вспоминает любимую песню отца: «Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати…»

— Кулаки на тебя разобижены, — в полную силу поет он и неуловимо быстро перекидывает рычаги, жмет на газ.

Диким зверем воет машина. Что-то гремит, скрежещет металл, колеса разбрасывают воду, песок, камни. Просвечивающий в сероватом свете луны поднимается каскад брызг.

Проходит секунда, вторая, третья, сперва кажется, что машина неподвижна, но потом она резко дергается, делает рывок вперед.

— Давай! — кричит Ванюшка, раскачиваясь, чтобы движением своего тела помочь автомобилю. — Давай! Ну, давай!

Тишина наступает внезапно — кажется, что в машине обрывается, рвется с треском звонкий металл. Тишина ударяет Ванюшку мягким, но сильным кулаком.

Сорвавшись с камней, машина опустилась в ту же яму.

Ванюшка приходит в себя оттого, что кровоточащими пальцами вцепился в холодный вороток — железный прут, которым он качает домкрат. Как попал он в руки, когда, Ванюшка не знает. Вывалившись из машины в воду, он в исступлении машет воротком, кричит машине, реке, сопкам:

— Что вы делаете? Что делаете?

Гнев охватывает его. Все, значит, напрасно: камни, мешки, опасный для машины рывок, напряжение нервов. Ванюшка широко замахивается и, ослепленный ненавистью, наотмашь ударяет воротком по кузову. Дерево жалобно хрустит.

— Получай! — кричит Ванюшка.

И наступает отрезвление — рваная полоска на кузове притягивает, манит к себе Ванюшку; перекосив лицо, он смотрит на нее, борясь с течением, вплотную подходит к кузову, как незрячий ощупывает ямку и вдруг, дергаясь всем телом, беззвучно плачет.

В его плаче — беспомощность перед Блудной, боль в теле, усталость перенапряженных нервов, жалость к машине, к себе, к мешкам сахара, сиротливо белеющим на берегу, к Анке, не спящей в темной комнате общежития, жалость к тому, что он один под темным небом с равнодушными звездами.

Он плачет потому, что начальник автоколонны Спиридонов утром кричал: «Сдай машину!»; плачет оттого, что ему снова придется подниматься на колючую сопку, снова таскать камни, и теперь уже не четыре, а десять раз по четыре, чтобы вымостить дорогу до самого берега.

Багровое солнце поднимается над кедрачами, неярко освещает сопки, реку. Покачиваясь, медленно переступая подламывающимися ногами, Ванюшка идет по берегу, держа в руках камень. Когда лучи скользят по лицу, Ванюшка зажмуривается — в глазах вращаются разноцветные, расплывающиеся круги.

Скоро сутки, как Ванюшка ничего не ел. У него не хватает сил положить камень в воду, он бросает его.

Ванюшка испытывает горькое чувство недовольства собой, хочется наотмашь ударить себя.

Плакал, даже рыдал… Самое страшное — что Ванюшка подозревал это в себе. Он и раньше догадывался, что в нем мало мужества, выдержки, что он — слабак. Читая книги о войне, Ванюшка примерял к себе поступки героев, думал, как поступил бы он, и испытывал холодок страха. Он боялся смертельного пике самолета капитана Гастелло, горячей амбразуры, на которую грудью шел Александр Матросов.

Ванюшка испытывал страх, хотя он только представлял опасность. Что будет испытывать он, если столкнется с настоящей опасностью? Струсит?.. У него замирает сердце. Покрасневший до пунцовости, Ванюшка прячет горячее лицо в холодную воду Блудной, но легче не становится.

— Неужели бы струсил, Ванюшка? — спрашивает он самого себя.

Никто не отвечает. Ревет Блудная, молчат розовые сопки, тайга, распадок.

И Ванюшка продолжает работать — таскает камни, укладывает их в реку, чтобы проложить по дну две дорожки от ямы до берега. Сколько их, этих камней, сосчитать трудно, наверное, миллион раз он поднимается и опускается с горы, миллион раз ныряет в Блудную.

Тугое время раскручивается длительными секундами, минутами, тяжестью труда, болью в ногах и пояснице. Как автомат снует Ванюшка от берега к реке. Он работает так же быстро и сноровисто, как работал прошедший день, ночь; он работает даже напряженнее, так как стыд за себя подгоняет сильнее, чем подгоняла радость, но ему кажется, что движения вялы, расслабленны.

— Вот я какой! — тоскливо думает о себе Ванюшка.

Он вспоминает фронтовые рассказы отца, думает о его ордене, медалях. Становится еще тяжелее. Под шквальным минометным обстрелом Ванюшкин отец водил тяжелый тягач, трижды был ранен, а остался веселым, живым человеком.

— Охо-хо! — по-стариковски кряхтит Ванюшка.

Ни радости, ни облегчения не испытывает он, когда каменистая дорога по дну Блудной достигает берега. Положив последний камень, Ванюшка тяжело, медленно подходит к машине, берется за дверцу, хочет открыть ее, но вместо этого печально ссутуливается: на борту машины рваная рана от металлического воротка. Никакой краской не замазать ее. Можно переменить доску, но что это даст — разве забудет когда-нибудь Ванюшка о том, как полоснул машину воротком…

Замедленным движением Ванюшка давит ногой на стартер, слушает, как заводится мотор, выжимает сцепление. Рокотнув, машина напрягается, медленно движется вперед по двум дорожкам из камня. Ничто не задерживает ее в этом движении, и через несколько секунд передние колеса стоят на берегу реки, недалеко от мешков с сахаром.

Ванюшка расслабленно откидывается на спинку сиденья. Не хочется ни думать, ни двигаться, ни смотреть на белый свет. Он закрывает глаза. Тяжелые, дрожащие веки слипаются плотно, крепко, во тьме бешено вращаются разноцветные круги, затем исчезают, словно растворяются в голове, а на их место суетливо выскакивают серые квадратные камни — громоздятся, ворочаются, падают в воду. Потом и камней нет — бурная, клокочущая вода струится перед закрытыми глазами.

«Усну!» — думает Ванюшка и тяжело раскрывает веки. Оттолкнувшись рукой от руля, не выходит, а вываливается из кабины. Шаг его труден, замедлен, но он идет к мешкам, хватает ближний, взваливает его на спину. Спотыкаясь, несет к автомобилю, потом возвращается за следующим, потом еще за одним…

Проходит час.

Бросив в кузов последний мешок, Ванюшка ничком валится на теплую, согретую солнцем траву. Он едва успевает прикоснуться к ней лицом, как вспыхивает мысль: «Усну!» Опершись на ломкие, дрожащие руки, поднимается.

«Здорово ослаб!» — думает Ванюшка, стараясь вспомнить, что нужно делать в таких случаях. «Поесть!» — отвечает он сам себе.

В сереньком ситцевом мешочке он находит бутерброд с маслом, соленый огурец и большой кусок мяса, который Анка еще вчера — теперь уже позавчера — вынула из супа. Он запускает зубы в хлеб и вскрикивает от боли в скулах — их сводит судорогой. Потом боль проходит, во рту делается сладко от прилившей слюны — он жадно ест. Рвет зубами мясо, хрустит огурцом, отхватывает от бутерброда огромные куски. От еды наваливается тяжелая сонливость, расслабленность, но Ванюшка не может остановиться, все ест и ест, пока не чувствует во рту что-то мешающее.

Где-то у окончания челюсти чувствуется лишнее, постороннее. Прожевав кусок мяса, Ванюшка широко открывает рот, запускает в него пальцы и настораживается: за коренными зубами нащупывает острое, колющее, непривычное.