Виль Липатов - Зуб мудрости

Виль Липатов

Зуб мудрости

Она так красива, что у Ванюшки перехватывает дыхание. Нервно переступив с ноги на ногу, он осторожно, частями выдыхает застоявшийся воздух, затем щупает языком нижнюю губу, чувствуется шершавый рубец: прикусил.

Именно такой Ванюшка видел ее во сне, в мечтах, рисовал на страницах ученической тетради. Но наяву она была в сто, в миллион раз лучше!

Она была совершенством. От солнечно-веселых, озорных фар до последнего винтика на черной, отливающей бархатом раме — вся она принадлежит ему. Только ему. Краски высокого кузова зелены, обтекаемо жмутся крылья к девственно чистым покрышкам колес, линии капота напоминают воздушную стремительность ракеты, передние колеса расставлены косолапо, отчего машина спереди выглядит доброй, покорной, точно понимает, что принадлежит ему. Потому, наверное, она весело глядит на Ванюшку чистыми зрачками фар, а когда в них попадает солнечный зайчик, радостно подмигивает: «Здравствуй! Вот это и есть я — твоя машина!»

— Автомобиль стоит на ограничителе, — строго произносит механик гаража, но затем неожиданно хихикает. — На ограничителе стоит… Невинная она еще, девушка!..

— Петр Семенович, — просит Ванюшка. — Вы, Петр Семенович… идите в гараж… Ладно, Петр Семенович…

— Дура! — стараясь не смотреть в сияющее лицо Ванюшки, говорит механик. — Ду-ра!.. Расписку я с тебя должен получить или нет? Должен, я тебя спрашиваю, получить с тебя расписку, что тебе вручена машина для эксплуатации на вверенной нам трассе передвижения?

— Должны! — соглашается Ванюшка, сообразив, что после того, как он распишется в толстой клеенчатой тетради, механик уйдет. Ванюшка хватает тетрадь, не глядя нацарапывает буквы своей фамилии, затем просительно складывает руки на груди.

— Число! — тычет пальцем в тетрадь механик. — Проставь число получения вверенной тебе техники!

Теперь механику нечего делать возле машины, но он не уходит. Засунув карандаш за оттопыренное ухо, скороговоркой произносит привычную, десятки раз говоренную фразу:

— Машина государственная, общественная, долг водителя — беречь ее, как зеницу ока, проводить соответствующие осмотры и уходы, о чем я и предупреждаю вас, товарищ Чепрасов, как ответственного водителя… Понятно?

— Понятно! — облегченно вздыхая, отвечает Ванюшка, так как механик после торопливой скороговорки, насвистывая, уходит в гараж.

Стоит тишина. Светит полуденное солнце.

Всю прошлую ночь шел крупный грозовой дождь, над землей клубились тучи, а сейчас на небе ни облачка; оно промыто дождем до голубого сияния. Тучи, видимо, упали на пашни, на луга, на реку, поэтому все дымится. Правда, в низинах тучи так и остались тучами — ползут, ворочаясь, задевают за тальники и траву, проливая холодную воду. Солнце — тоже промытое, чистенькое, без пятнышек — торопливо греет развороченную землю, пашни простреленные дождевыми пулями, излучину реки Ингоды.

Ванюшке кажется, что она, его машина, — яркая, красивая, стройная, — словно не стоит на мокрой траве, а, едва касаясь земли четырьмя точками колес, висит в воздухе. Поджарая, она ему кажется похожей на самолет, готовый стремительно уйти в воздух. Для этого у нее обтекаемо скошена округлость кабины, расправлены по-птичьи крылья колес, напружинены стальные полукружья крепких рессор; у нее под капотом в сдержанном ожидании молчит огромной силы мотор, пахнущий бензином и автолом.

Проглотив загустевшую слюну, Ванюшка поднимается на цыпочки, кладет на капот голые по локоть руки — металл ласков и гладок, от мотора веет теплом. Как перед чудом, Ванюшкина мысль натыкается на препятствие, которое пока не может преодолеть: реальна ли она, машина? Вчера, позавчера, неделю, год назад, когда Ванюшка работал стажером на старых автомобилях, ее не было. «Когда-нибудь дадим новую машину!» — говорил начальник автоколонны Спиридонов, и это «когда-нибудь» скрывалось в дымке далекого будущего.

Чудо в том, что слова Спиридонова превратились в металл, стекло, кожу, резину. Ее не было, машины, а теперь есть. Ее только вчера привезли на станцию, потом самоходом — в гараж, и она стала Ванюшкиной. Об этом никто не догадывался: ни рабочий, что свел автомобиль с конвейера, ни кондуктор поезда, ни начальник станции; для них это была просто машина, без слова «моя».

— Моя машина! — вслух произносит Ванюшка.

Некто громадный, состоящий из людей, домов, заводов, гор, рек, полей, железных дорог, неба, солнца, создал эту машину. «Государственная!» — сказал механик, и Ванюшка сразу же подумал о громадном, представил все то, что входит в самую громадность…

— Моя машина! — повторяет он, вслушиваясь в звучание слов. Ванюшка точно заучивает их, пытается связать с автомобилем. Он вспоминает, что все знакомые шоферы о машине говорят «моя» и при этом в их тоне звучит не сомнение, а наоборот, слышится властная снисходительность, привычное панибратство: «Моя барахлит! Сцепленьице того!..»

Ванюшка на цыпочках обходит машину, поднимает с земли прутик, счищает грязь с кирзовых сапог. Прутик слаб, тонок, он сердито бросает его, выхватив из кармана носовой платок, вытирает им.

Сиденье мягко, волнующе проваливается под тяжестью Ванюшкиного тела, с мелодичным звоном захлопывается дверца, и он оказывается в интимном, уютном полумраке кабины, пахнущей свежей клеенкой, масляной краской, бензином. Он теперь отделен дверцами от земли, неба, луж, один в кабине, закрытый от мира металлом и стеклом; только для него светятся циферблаты приборов, бархатится маковка рычага коробки скоростей.

Ванюшка смущенно, чуть косовато улыбается загорелым, узкоглазым лицом с крупными скулами и так близко сведенными на переносице бровями, что кажется — Ванюшка всегда сердит. Однако сердится Ванюшка не слишком часто, а когда это случается с ним — брови смыкаются совсем. Тогда он здорово похож на монгола-степняка.

Погасив улыбку, он осторожно прикасается ногой к стартеру — машина отзывается приветливым, звонким голосом; он нажимает на акселератор посильнее, она отвечает посуровевшим, крепким голосом, словно говорит: «Могу и так! Как захочешь, Ванюшка!»

Счастливо засмеявшись, он на миг прижимается щекой к прохладной баранке, потом, как будто устыдившись порыва, отшатывается и еще раз нажимает ногой на педаль газа, чтобы после этого заглушить мотор. Звук становится металлически грозным, предостерегающим, и Ванюшка суровеет тоже: на скулах ходят крепкие мускулы, подбородок, широкий и выпуклый, туго обтягивается кожей.

— Хороша! Хватит! — говорит Ванюшка, вынимая ключ зажигания.

Теперь, когда в ушах еще слышится гул мотора, а ноги твердо стоят на педалях и в ладони теплая луковка рычага коробки передач, он, наконец, отчетливо, зримо понимает, что у него есть машина. От знакомой позы за рулем Ванюшка окончательно приходит в себя: кажутся смешными его взволнованность, боязнь поверить в то, что прибыла наконец в гараж новая машина.

— Чудак ты, Ванюшка! — вслух укоряет он себя и сразу же неторопливо выбирается из кабины, обходит машину, внимательно осматривает ее, попутно сняв с фары засохшую на солнце лепешку грязи. Он становится все солиднее, сдержаннее, неторопливей; понимание того, что у него есть машина, изменяет Ванюшку. Лицо его серьезно, жесты четки, ноги в больших кирзовых сапогах он ставит на землю так уверенно и твердо, точно прихлопывает печать. В его походке, высоко поднятой голове уже чувствуются хозяйственность, обстоятельность человека, имеющего свою машину.

Таким и видит Ванюшку механик, который высовывается из дверей гаража; он собирается что-то крикнуть, но не кричит, а сначала внимательно осматривает юношу.

— Сгоняй-ка за резиной, Ванюшка! — наконец негромко говорит механик. — На пристань…

— Хорошо! — соглашается Ванюшка. — Прошу вас заполнить путевой лист!

— Ого! — сдержанно улыбается механик. — Ого-го! Какой ты…

— Прошу заполнить путевой лист! — решительно перебивает его юноша.

Освещенный восходящим солнцем, Ванюшка стоит на крыльце общежития и, прикрыв ладонью глаза, озабоченно глядит в небо: определяет погоду. Она, видимо, будет неплохой, так как он остается довольным и легкими подвижными облаками и по-утреннему чистым солнцем, поднявшимся немного над горизонтом. Ванюшка здоровый, бодрый, с чугунно налившимися после зарядки мускулами. Дышит глубоко, ровно, мысли его по-утреннему чисты, хотя ни о чем определенном Ванюшка не думает. Ничто не тревожит его. Он целиком отдается восходящему солнцу, теплу, утреннему чувству возвращения к жизни, которое в его молодом теле переливается счастливой бодростью.

Ванюшка до судороги в желудке голоден. Но чувство голода доставляет ему радость, ему приятно думать, что скоро он будет есть завтрак, приготовленный Анкой. Сглотнув слюну, он весело почесывает в затылке, спрыгнув с крыльца, торопливой рысцой трусит по безлюдной улице поселка. Он пробегает не меньше километра — из одного конца поселка в другой, заворачивает в переулок, осторожно, боясь заскрипеть, поднимается на крыльцо общежития, в котором живут работницы их автоколонны. Здесь еще пусто, тихо, хотя за плотно закрытыми дверями кое-где слышится сонный шепот, шелест материи, шлепоток босых ног. Сдерживая дыхание, Ванюшка пробирается вдоль коридора, тихонько открывает дверь в кухню — на него пышет жаром и запахом свежего хлеба. С широкой некрашеной лавки на него смотрит тоненькая рыжеволосая девушка.