Александр Чаковский - Невеста
Он учился в годы, когда вся страна была охвачена борьбой и ее фронты проходили повсюду: в городе и в деревне, в партии и в комсомоле, в школе и в семье, в человеческих умах и сердцах.
Общественная жизнь ребят точно воспроизводила тогда общественную жизнь взрослых. Слова «классовая борьба», «оппортунизм», «хвостизм», «авангард», «уклон», «бурный рост», «лишенец», «кулак», «подкулачник», «темпы», «коллективизация», «индустриализация» раздавались на собраниях школьников не реже, чем на пленумах и съездах их отцов.
Коля Кудрявцев произносил эти слова не так, как остальные ребята. Он говорил веско, рассудительно, уверенно и благодаря этому сразу занял среди своих сверстников особое положение.
Ребята невольно уважали его за то, что ему были чужды их слабости, и он нередко брал на свои плечи чужой груз. В то же время они питали к нему безотчетную неприязнь, подобную той, которую должники питают к дающим в долг.
Отец его умер, когда мальчик учился в восьмом классе. Коля мечтал стать машиностроителем. Но теперь он решил, что после школы пойдет не в институт, а на завод, чтобы помогать матери — немолодой болезненной женщине, которая никогда нигде не работала.
Это тоже поставило Колю в особое положение без всяких, впрочем, усилий с его стороны.
Педагоги и раньше снисходительно относились к комсомольскому активисту, вынужденному пропускать уроки из-за своих общественных обязанностей. Теперь они с чистой совестью «натягивали» ему высокие отметки. А те его товарищи, которые решили поступать в вузы, чувствовали себя в присутствии Коли так, будто собирались занять место, по праву предназначенное ему.
Все это привело к тому, что Коля стал кем-то вроде бессменного школьного руководителя.
Со временем он стал считать, что принадлежит к числу людей, призванием которых является руководство другими людьми.
Но не только эта мысль постепенно формировалась в сознании Коли. Вместе с ней крепла уверенность, что он, Коля, гораздо лучше своих товарищей знает, каковы их подлинные нужды, как им следует вести себя в различных случаях жизни, чего добиваться и от чего отказываться, — короче говоря, в чем состоит их действительное благо.
Его нельзя было назвать самовлюбленным или самоуверенным, поскольку он считал, что и над ним есть люди, которые гораздо лучше его самого знают, что ему на пользу, а что во вред. Он руководит, но им тоже, разумеется, руководят. Сознавать это — значит быть скромным.
После школы он пошел все же не на завод, а в институт. Так сложились обстоятельства. Было бы противоестественным, если бы секретарь комсомольской организации, постоянный член всех школьных и городских комсомольских президиумов, почти круглый отличник, сын рабочего Николай Кудрявцев не пошел бы в высшее учебное заведение. Его уговаривали. Сулили самую высокую стипендию.
В институте все началось сначала, вернее, все шло по-прежнему. Всем своим видом, походкой, манерой разговаривать и по-особому сдержанно, почти беззвучно смеяться Николай как бы говорил окружающим: «Да, я тот самый. Кудрявцев. Который умеет вами руководить. Который все знает лучше вас».
Вместе с тем он не был высокомерным, не подчеркивал свое превосходство — в этом случае его просто отвергли бы. Нет, руководство людьми Николай рассматривал как тяжкое бремя, как своего рода крест, нести который нелегко, но необходимо. На первых же комсомольских выборах Кудрявцев единогласно прошел в факультетское бюро, а через год стал уже секретарем комсомольской организации машиностроительного института.
Был ли Кудрявцев плохим человеком? Трудно сказать.
Время, в которое он формировался, то самое неповторимое в истории время рождало бескорыстных романтиков, убежденных солдат революции, готовых по первому зову партии отдать ей себя. Участие в строительстве коммунизма заменяло этим людям все: личную жизнь, материальное благополучие, крышу над головой.
Но не только таких людей рождало то время. Сложная классовая обстановка в стране, раны, нанесенные гражданской войной и еще не зажившие до конца, капиталистическое окружение, бесконечные внутрипартийные бои — все это усиливало в людях чувство бдительности, порой переходившее в сосредоточенную, подчас болезненную подозрительность. Требования идейной чистоты, случалось, перерастали в догматизм, стремление к железной дисциплине — в жестокость и пренебрежение к нуждам людей, понятие «коллектив» прямолинейно противопоставлялось понятию «индивидуальность».
Николай Кудрявцев был одним из тех людей, что выросли на этой почве, которую история обильно насытила таинственными, никогда не применявшимися ранее удобрениями, засеяла еще никогда не дававшими всходов семенами.
Его нельзя было назвать ни карьеристом, ни жестоким человеком, ни фанатиком. Но в характере его было нечто и от карьеризма, и от жестокости, и от фанатизма. Вместе с тем он оставался человеком честным, безоговорочно дисциплинированным, всегда готовым без всяких колебаний выполнить волю партии. Он сознавал, что принадлежность к тем, кто «руководит», возлагает на него неизмеримо большую ответственность, чем та, которую несут «руководимые».
К тому времени, когда Николай Кудрявцев стал окончательно взрослым человеком, всю его жизнь и всю логику его поведения стали определять два принципа: «пользы делу» и «наименьшего зла».
«Польза делу» была высшим принципом. Перед ним отступали все остальные. Никаких сомнений в том, что представляет собой «польза делу», у Кудрявцева не было и не могло быть. Это было для него понятие, существующее объективно, вытекающее из партийных документов, ежедневных материалов прессы и всей логики повседневной государственной жизни. Кудрявцеву оставалось лишь решать, какие поступки диктует ему «польза дела» в каждом конкретном случае.
Принцип «наименьшего зла» прямо вытекал из предыдущего. Интересы будущего предпочтительнее интересов сегодняшнего дня, о благополучии одиночки думали редко, в расчет принимались только интересы коллектива.
Поскольку в то время подобных взглядов придерживался отнюдь не только один Кудрявцев, течение несло его вперед и вперед.
Окончив институт, Николай Константинович стал сменным инженером, затем главным инженером завода, а в тридцать седьмом году — начальником главка.
В военные годы он был начальником политотдела дивизии, а после войны оказался на партийной работе.
Ко времени Двадцатого съезда Кудрявцеву было уже за пятьдесят. Прошло шесть лет с тех пор, как умерла его тихая, молчаливая жена, оставив ему родившуюся во время войны шестилетнюю Валю. Мысль о второй женитьбе и в голову ему не приходила.
Двадцатый съезд застал Кудрявцева на посту секретаря Зареченского обкома партии. Все шло, казалось, хорошо, но через два года на областной партийной конференции его не выбрали в обком. Его фамилии просто не оказалось в списке. Больше всего поразило Кудрявцева то, что никто из делегатов конференции не предложил включить его кандидатуру дополнительно. Все произошло тихо, спокойно и как-то само собой. Кудрявцев вошел в зал секретарем обкома, а возвращался домой рядовым и пока что безработным коммунистом.
Всю сознательную жизнь Кудрявцев был уверен в своем праве руководить. Если его не избирали вновь на какой-нибудь пост или освобождали от занимаемой должности, то только для того, чтобы избрать на новый пост или назначить на другую должность.
Сейчас все изменилось. Его не выбрали, но никто ему ничего не предлагал.
Если бы кто-нибудь сказал Николаю Константиновичу, что любовь к дочери внезапно вспыхнула в нем главным образом из-за перемены в его общественном положении, он с недоумением пожал бы плечами. С тех пор как умерла жена, Валя осталась единственным близким ему человеком. Еще на кладбище, придерживая за плечи рвущуюся к могиле девочку, Николай Константинович дал себе слово сделать все, чтобы дочь была счастлива. Между чувством к дочери и переменой в его общественном положении, если рассуждать логически, не существовало никакой отчетливой связи.
Но эта связь все-таки была. Именно дочь, мысли о ней, заботы о ней, любовь к ней должны были заполнить пустоту, которая образовалась теперь вокруг Николая Константиновича.
Некоторое время спустя Кудрявцева вызвали в обком партии и предложили работу в совнархозе. Он с радостью согласился. Значит, о нем вспомнили. Кудрявцев увидел в этом обнадеживающий симптом.
Но — странное дело! — даже в тех случаях, когда ему удавалось убедить себя в том, что все вернется «на круги своя», он не мог избавиться от ощущения, что для него лично самое главное безвозвратно потеряно.
Нет, Кудрявцев думал не о прежних своих высоких постах. Он думал о навсегда покинувшем его ощущении своего незыблемого права на руководство людьми.
