Алексей Бондин - Ольга Ермолаева
— А ты как ему будешь? — неожиданно спросил он Девочку, не смотря на нее.
Оля замялась. Она не знала, что ответить.
— Я... Я у него живу...
— Как? B няньках, что ли?
— Нет.
— Ну, а как? Приемышем, что ли?
— Приемышем,—с запинкой сказала Оля.
Старик насмешливо хмыкнул.
— С полюбовницей живет, да еще приемыша взял.
Закинув руки назад, он прошел к отверстию шахты.
Оля нахмурила брови и сказала, вся вспыхнув:
— А вам, дедушка, по-моему, совсем нет дела совать свой нос в чужие дела.
— Эх, какая сердитая, а? От горшка два вершка, а какая уж дерзкая... Какой, ведь, нонче народ пошел,— ворчал старик,— ему слово, а он пять да шесть, да еще есть.
Оля отвернулась и замолчала.
Прошло около получаса, клеть не поднималась. Возвратились порожние вагонетки. Старик стал беспокоиться. Он то и дело подходил к отверстию, прислушивался и, наконец, махнув рукой, зашел в стеклянную конторку, отгороженную в углу. Трескучий звонок, похожий на звонок будильника, несколько раз прозвучал в конторке, и старик стал разговаривать с кем-то невидимым.
— Не дают?.. Что?.. Что?! Где!! — тревожно вскричал старик.— В седьмом штреке?.. Но-о-о!. Да как это вышло?... Прекратили работы?.. Но-о-о!.. Что-что?.. Бастовку?.. Но-о-о!..
В здание поспешно вошел высокий светлорусый человек в золотых очках. Он скользнул взглядом серых испуганных глаз по Оле и быстро прошел в конторку. Снова затрещал звонок. В дверях показался знакомый Оле подросток.
— Мирон Ефимыч, скоро интерес подадут? — спросил он, когда дозорный вышел из конторки.
— Не подадут... Долго... беда там стряслась.
— Какая?
— Ну, тебе дела до этого нет. Молод еще свой нос совать, куда не следует... Айда, проваливай...
Старик посмотрел на Олю, что-то хотел сказать, но снова убежал в конторку. Там громко кричал человек в очках:
— Давайте клеть... Немедленно... Я приказываю. Ну, пошевеливайтесь... На третий горизонт?.. Давайте без разговоров.
Он вышел и нервно стал ходить возле перил, беспокойно заглядывая вглубь шахты.
Наконец, канаты дрогнули и пошли вверх. Из шахты вышла клеть с группой рудокопов. Человек в очках стремительно подошел к ним.
— Это что значит? — сурово спросил он.
— А отработались,— сказал кто-то.
— Как?
— А так, Сергей Александрия. Сейчас все остальные выйдут... Лестницей пошли.
— Как?!
— Да очень просто,— сердито ответил плечистый рудокоп.— Работу бросили... Уберите эту гадину...
— Какую гадину?!
— Яшку Злобина, старшего штейгера,— ответили сразу несколько рудокопов.— Из-за него сегодня человека расхлестало.
— Спустись, увидишь...— сказал низенький рудокоп.— Сейчас мы пока не будем с вами разговаривать, поговорим потом.
В углу, где темнела западня, закрывающая лестничный спуск в шахту, послышался снизу требовательный стук.
— Ефимыч, открой западню,— закричали рабочие.
— Рано,— упрямо крикнул дозорный.
— Открой, тебе говорят, или мы сами откроем.
Старик нехотя пошел к западне. Из квадратного отверстия, через малую дудку один за другим стали выходить рудокопы. На них были запачканные буроватой глиной холщевые рубахи, такие же порты. У ременных поясков ниже живота были подвешаны железные фонарики, в которых торчали огарки сальных свечей. Рудокопы проходили мимо Оли, не обращая на нее внимания. Она заметила, что рудокопы были чем-то встревожены и возбуждены. Расстроен был и дозорный, а также человек в очках. Толпа рабочих густела. Человек в золотых очках поспешно встал в клети, канаты дрогнули, и он провалился в черном отверстии. Оля отошла в сторонку, с беспокойством прислушиваясь к несвязному говору сотни голосов.
— Я говорю ему, Яков Семеныч, не имеешь права посылать палить столько скважин.
— Ну, разве уговоришь, упрям, как бык. Чорт.
— А ты, Мирон Ефимыч, убирайся к чертям.
— Гони его.
— Хозяйский пес!
— Волк.
— Полиция! — вдруг крикнул кто-то.
Толпа зашевелилась.
— Товарищи, спокойствие! Полиции мы не боимся.
— А они, фараоны, тут как тут.
— Ну, у них своя работа.
— Тоже охота жрать.
— Сволочи!
Рыжебородый, с длинным туловищем, низкорослый рабочий подошел к Оле.
— Ты, девочка, кому обед принесла? — спросил он.
— Сидору Жигареву.
Он как-то странно посмотрел на нее и, положив тяжелую длинную руку ей на плечо, проговорил:
— Ты иди, милая, домой, он не будет обедать.
— А где он?
— Где?.. Он там еще,— рабочий неопределенно махнул рукой.— Ступай, родная, домой.
— Нет, я дождусь его...— сказала Оля. Ее охватила смутная тревога. Из западни уже никто не выходил, но Сидора не было. В толпе кто-то несколько раз назвал фамилию Жигарева. Оля поняла, что с Сидором произошло что-то страшное. Двое рудокопов с сожалением посмотрели на нее. Один сказал:
— Дочка.
Оля стояла у стены, прижимая тарелку с пирогами к груди, и настороженно прислушивалась к разговору близ стоящих рудокопов.
— Так чего мы стоим здесь?
— А вот откопают.
— Что думаешь, жив?
— А кто его знает.
— Ну, тринадцать снарядов и прямо в него... Мешок с костями.
У Оли потемнело в глазах. Она вскрикнула и бросилась к угловой западне.
— Куда ты? — крикнул кто-то.
Она рвалась из рук к западне, где в полутьме уходили вглубь ступеньки лестницы.
— Пустите, пустите,— кричала Оля.
Дудку захлопнули западней.
— Пустите меня, бога ради... Я пойду туда... Это его там убило... Его откапывают... Пустите.
Снизу из дудки кто-то неистово застучал.
Западню открыли. Из дудки выскочил запыхавшийся молодой парень.
— Откопали... Всего изорвало... Вдребезги! — сказал он на ходу и скрылся в толпе.
— Товарищи! — вдруг раздался из толпы сильный голос.
Все затихли. Оля боязливо посмотрела в ту сторону. Говорил плотный, широкоплечий рабочий с широкой темнорусой бородой. На нем была холщевая куртка и штаны, побуревшие от прильнувшей глины, на голове смятый картуз.
— Теперь все ясно... Сидора Жигарева убило...— говорил он.— Повинен в этом несчастьи не один штейгер Яков Злобин, а хозяева рудника и... вся наша жизнь... Нужно сегодня заявить, что мы больше терпеть не в силах... Мы пойдем сейчас к управителю рудника и заявим, что до тех пор не встанем на работу, пока не уберут Злобина.
— Платы прибавить надо,— выкрикнул кто-то.
— Мы заявим сегодня о своих правах...
Оля сидела, прижавшись к стенке. Ей вдруг стало холодно. Кто-то поднял ее на руки и вынес из здания.
ГЛАВА IX
Хоронили Сидора на второй день. Гроб его был маленький, скорей походил на ящик. Хоронили почти все меднорудные рабочие. Они возложили на гроб венок, перевязанный красной широкой лентой; на ней крупно было написано: «Дорогому товарищу Жигареву от меднорудных рабочих». Но эти ленты недолго украшали венок. Как только люди разошлись с кладбища, пришел городовой, срезал шашкой ленты, сунул их в карман, а смятый венок бросил на свежую могилу.
После похорон Ермолаевы долго не ложились спать. Лукерья замерла в кухоньке так же, как после смерти Савелия. Несмело горела керосиновая лампа. Оля тоже не могла найти себе места.
Кто-то постучал в окно. Лукерья испуганно встрепенулась.
— Это он постучал,— сказала она шопотом.
— Кто, мама?
— Сидор.
— Ну, мама, что с тобой?
— Ей-богу, он!
Оля подошла к окну и громко спросила:
— Кто здесь?
— Откройте-ка,— послышался чей-то мужской голос.
Оля торопливо накинула на плечи шаль и выбежала во двор.
— Кто это? — спросила она, открывая ворота.
Во двор вошел человек. Лица его не было видно.
— Затвори-ка ворота, да пойдем в избу,— сказал он тихо и, не останавливаясь, прошел в избу.
— Здравствуйте! Задерни занавески-то поплотней, красавица,— проговорил вошедший и прошел к столу.
Оля боязливо посмотрела на гостя. Она узнала в нем того рабочего, который говорил на руднике. Он был и сегодня днем на похоронах. Присев к столу, рабочий достал из внутреннего кармана сверток бумаги.
— Деньги я принес вам... Вы распишитесь вот здесь на этом листе, чтобы мне перед товарищами отчитаться можно было...— Он придвинул к Оле листок и карандаш. — Двадцать девять рублей сорок пять копеек... Это подписной лист... На руднике у нас рабочие собрали вам. Хотя немного, а все-таки вам на первые дни расставка...
Лукерья припала к подушке и заплакала.
Оля растерянно посмотрела на лист. Она только в одной строчке могла прочитать «Феоктистов 10 коп.» Дрожащей рукой взяла карандаш и подписала «Ольга Ермолаева». Из глаз упала слеза, растворила чью-то подпись, сделанную химическим карандашом.
— Ну, зачем плакать? Слезами горю не поможешь,— мягко сказал рабочий.
