Анатолий Рыбаков - Лето в Сосняках
Миронов знал, что это за кашель – пневмосклероз, неизлечимая болезнь химика, на минуту пренебрегшего противогазом в особо вредном цеху.
– Проживешь в Москве-то? – спросил отец. – А то думал на пенсию выходить.
– Проживем, – ответил Миронов ласково.
До экзаменов оставалось полтора месяца. Миронов выходил из комнаты только в заводскую библиотеку.
Люди уходили на работу и приходили с работы утром, днем, вечером – завод работал круглые сутки. Отец приносил обед в судочке, Миронов ел и снова садился заниматься.
Прошло возбуждение первой встречи, только ребятишки не оставляли Миронова своим вниманием. По вечерам они садились у его окна. Перед Мироновым лежали тетради, исписанные химическими формулами. Заглядывая через окно, Лиля громко читала их, передразнивала голос школьной химички. Она была уже не такая тихая и робкая, как раньше и какой показалась Миронову в день его возвращения из армии. Она была бойкая девочка, заводила и вела себя с беспардонностью жительницы барака, где все живут на виду друг у друга и каждый терпит назойливость соседа потому, что сам вынужден быть назойливым.
На ней уже не было новых платьев, новых туфелек, новых носочков – все было старое, ношеное, как у других девочек. И все же она выделялась среди них – высокая для своих лет, стройная, с чистой кожей и правильными чертами лица, бойкая, насмешливая, воспитанная Фаиной и, может быть, знавшая больше, чем ей положено знать в свои тринадцать лет.
– Нравишься ты моей Лильке, – говорила Фаина, – глаз с тебя не сводит.
Миронов воспринимал интерес Лили к себе, как и интерес остальных детей, – интерес к новому человеку, тем более военному. Но он понимал, что внимание Лили особое – ответ на его внимание. А он выделял Лилю среди других детей из-за ее судьбы, из-за того, что стояло за ней, что волновало его, было предметом его долгих размышлений.
Знает ли Лиля, кто она такая? Помнит ли своего отца, свою мать, знает ли об их судьбе? Все в ее жизни с Фаиной казалось таким простым, ясным, будничным: живут, как все, как дочь с матерью, хоть и с матерью приемной; сейчас, после войны, их много – приемных матерей и дочерей. Может быть, и лучше, если она ничего не знает. И все же при мысли о том, что она ничего не знает, Миронову становилось грустно: неужели даже эта память об ее отце вычеркнута?
Иногда она пела. Все девочки в бараке пели, но Миронов узнавал ее голосок.
Вот солдаты идут по степи опаленной,Тихо песню поют про березки и клены...
Грусть дрожала в ее голосе, и тогда ему казалось, что она все знает. Но потом она снова бегала с девочками, бегала и смеялась, заигрывала с Мироновым, по-детски кокетничала с ним.
Миронов жалел, что у него нет времени, которое он мог бы уделить этой девочке, ничего для нее не сделал, не оказал внимания, которого она ждала от него, инстинктивно чувствуя во всяком внимании к себе – защиту.
8
Раза два Миронов приезжал из Москвы на каникулы, но Лилю в бараке не встречал. Одно лето она была в пионерском лагере, другое – на Кавказе, ездила туда со старшей сестрой Верой, жившей в Москве.
– На Кавказе моя Лилька, – говорила Фаина.
В голосе ее слышались и гордость тем, что вот ее Лилька, единственная среди девочек барака, поехала на Кавказ, и тайная ревность, приподнимавшая завесу над сложными отношениями Фаины с Верой.
Эти известия Миронов принимал в ряду других новостей, сообщаемых ему жителями барака: хотели снять старого директора Богатырева, но не сняли, пустили девятнадцатый корпус, жена плотника Сысоева родила двойню, осенью в их бараке собираются перестилать полы, а зачем их перестилать, если обещают переселить в новые дома, и перестилать там нечего, все сгнило, тронешь – оно и рассыплется. Этими новостями здесь жили, жил ими и Миронов, приезжая сюда, – они на короткое время вытесняли то, чем жил он в Москве.
В пятидесятом году он окончил институт и вернулся в Сосняки. Он открыл дверь своей комнаты и вместо отца увидел девушку в синих спортивных шароварах. Положив ноги на стол, она читала. Она повернула голову на скрип отворенной двери и быстро сунула в пепельницу недокуренную папиросу. Пепельница стояла рядом, на другом стуле, старая их пепельница, фарфоровая обезьянка. Свет из низкого окна падал на тонкий дымок недопогашенной папиросы, оставляя голову девушки в тени, – может быть, поэтому Миронов сразу не узнал Лилю, а может быть, не узнал потому, что никак не думал встретить ее в комнате отца с ногами на столе, курящей папиросу.
– Здравствуйте, – Миронов поставил чемодан на пол.
– Здравствуйте.
– А где мой отец?
– Ах! – Лиля вскочила, растерянно посмотрела на Миронова. Совсем взрослая девушка, по-прежнему стройная и гибкая, особенно в шароварах и в футболке с закатанными рукавами, но какая-то сухая – «шкилет», как называли таких в бараке, с потрескавшимися и обветренными губами и несколько острыми чертами лица, на котором только иногда, когда она задумывалась, появлялась детская округлость. И глаза ее не были такие чисто-голубые, как раньше, а с сероватым оттенком, голубизна в них только искрилась. И это придавало ее лицу несколько затаенное выражение.
Миронов присел к столу.
– Где же отец?
– В больнице... А ключ нам оставил, – добавила Лиля, как бы оправдываясь в том, что сидит в чужой комнате.
– Что с ним?
– Уже все хорошо, завтра выпишется. А говорили, что вы в Москве останетесь.
– Передумал. Фаина здорова?
– Здорова. А военная форма вам больше идет.
– Думаешь?.. А зачем куришь?
– Балуюсь... А почему вы в Москве не остались?
– Пе-ре-ду-мал, – повторил Миронов, усмехаясь. – Выросла ты, сколько тебе?
– Семнадцать.
– Ну, рассказывай, что тут нового.
Она пожала плечами:
– Что тут может быть нового? Дымит завод.
– Дымит, говоришь? – рассеянно переспросил Миронов.
Она насмешливо повторила:
– Дымит, говорю. Что же вас в Москве не оставили?
– Не поняли меня в Москве.
– Не поняли... – повторила Лиля, – а Фаина говорила, что вы будете профессором.
– А ты что говорила?
– Я говорила, что никогда.
– Почему?
– Никогда, и все.
– Почему же?
– А где ваша жена? – спросила вдруг Лиля.
– Какая жена? – удивился Миронов. – У меня нет жены.
– Наверно... А с кем вы приезжали сюда?
– Ах, это...
– Вот именно.
– Видишь ли, – Миронов старался говорить убедительно потому, что говорил неправду, вернее, не всю правду, – приезжала студентка нашего института, институт наш химический, имени Менделеева, она интересовалась заводом, вот и приехала посмотреть.
– Ага, из окна гостиницы.
Миронова рассмешила эта барачная осведомленность, построенная на догадках, но всегда близкая к истине. Тут всё знают и обо всем говорят. Года два назад Лариса действительно приезжала с ним в Сосняки, но остановилась в городе, в гостинице. Из гостиницы она один раз приезжала сюда, на это могли не обратить внимания, мало ли кто приехал днем. А вот ведь знают, что приехала с ним из Москвы, что жила в гостинице, и приняли за жену. Это было не так, но близко к истине.
– Разве ты ее видела?
– Люди видели. В очках?
– В очках.
– Ну вот, – удовлетворенно проговорила Лиля, как человек, доказавший свою правоту.
Миронову стало грустно при мысли, что уже нет беленькой девочки, робко стоявшей в дверях барака с новой куклой в руках, и той, коловшей щепу, когда он вернулся из армии. Девушка как и другие девушки в бараке и, наверно, бездельница, курит, задрав ноги на стол, и расспрашивает и поддразнивает с любопытством, так свойственным женщинам барака.
– В какой больнице отец? – спросил Миронов.
– В заводской, Фаина завтра поедет за ним.
– Поеду сейчас, – сказал Миронов.
Миронова назначили старшим технологом двенадцатого, самого крупного цеха завода. Как утверждали многие, основанием к такому высокому для молодого специалиста назначению был не диплом с отличием, а то, что Миронов до войны работал в этом цехе и начальником цеха тогда был нынешний директор завода Богатырев. За Мироновым установилась репутация человека, находящегося под покровительством директора завода, репутация, мешавшая оценке его достоинств даже тогда, когда всем стало ясно, что Миронов существует сам по себе.
– Куда хочешь? – спросил Богатырев, когда Миронов явился к нему.
Богатырев сидел в широком кресле перед громадным письменным столом, грузный, седой, непроницаемый, перебирал в толстых, негнущихся пальцах цепочку из вдетых одна в другую канцелярских скрепок, – старый зубр, потомственный химик, прошедший в промышленности классический путь от рабочего до директора завода.
– В ЦЗЛ, – ответил Миронов, имея в виду центральную заводскую лабораторию.
– Не найдешь ты в нашей лаборатории, чего ищешь. Тебя ведь в аспирантуре оставляли?
