Иван Слободчиков - Большие Поляны
Дошла очередь и до Шалашей.
Стоял хрусткий зимний вечер, когда Петька узнал, что завтра будут выселять Самоварова. Ему не жалко было ни Ивана Капитоновича, ни жены его, но он чуть с ума не сошел, поняв, что теряет Парашу. Он не знал, что делать, что предпринять, сидел в избе, не раздеваясь, наводя страх на мать. Наконец решился.
Дождавшись ночи, пробрался задами ко двору Самоварова. Ему долго не открывали, пока не вышел сам хозяин, не впустил его в столовую. Петька удивился, увидев Самоварова в нагольном полушубке, в печатных валенках, словно тот собрался в поездку на делянки.
— Чего тебе? — спросил Самоваров Петьку теми же словами, как и в прошлый раз, когда он приходил свататься.
— Раскулачивать вас будут завтра. Вот пришел предупредить...
— Спасибо, без тебя знал... Еще что?
— Так ведь выселят! — крикнул Петька, удивляясь спокойствию Самоварова. — На Соловки!
— Не нас одних, всех порядочных людей выселяют. Живы будем — не умрем, на то воля божья.
Самоваров стоял посреди столовой, зябко запахнувшись в полушубок, ждал, что еще скажет Петька.
Тот обвел глазами столовую и не узнал ее: из буфета исчезла посуда, со стола — скатерть, с окон — шторы, все было голо, как перед праздничной побелкой. «Приготовились, упрятали уже все», — подумал он.
— Иван Капитонович, за-ради бога, отдайте за меня Парашу, — выпалил Петька, — чего ей зазря пропадать, чужих вшей кормить.
— Парашу? За тебя, говоришь?
Самоваров долго смотрел на взлохмаченного Петьку и о чем-то думал. Потом, открыв дверь в горницу, крикнул:
— Прасковья! Поди сюда.
Вначале вошла мать, Милодора Павловна, потом и Параша. Петька давно не видел ее и удивился бледности, какой-то безжизненности ее лица.
— Вот Цыган тебя сватает, — сказал Самоваров, кивнув на Петьку. — Пойдешь за него или поедешь с нами в ссылку?
Параша ничего не ответила, только пожала неопределенно плечами, словно ей было все равно: что в ссылку ехать, что с Петькой оставаться.
— Лучше в петлю, чем такой выход! — взвизгнула Милодора Павловна, но Самоваров не обратил на нее внимания, продолжал о чем-то думать, не торопился решать.
— Иван Капитонович, — взмолился Петька и, неожиданно для себя, бросился перед ним на колени. — Клянусь вам, не прогадаете, беречь буду пуще глазу... В целости и сохранности... И работы мне от нее никакой не надо, прокормлю, руки есть... Сами видите, люблю я ее!
Самоваров посмотрел на уставившуюся в пол Парашу, на Петьку, стоявшего на коленях, прижимавшего к груди шапку, словно сравнивал их обоих.
— Ладно, так и быть. Бери! — сказал он и, махнув рукой, тяжело опустился на стул.
Мать завыла, обняла Парашу, припала к ней, та кисло улыбнулась.
— Пошли! Пошли! — закричал на них Самоваров, и они поспешно скрылись в горнице.
Петька, обрадованный таким поворотом дела, поднялся с колен, отряхнул штаны, обвел взглядом полупустую столовую и, набравшись смелости, сказал Самоварову:
— Приданое бы, папаша, что по закону полагается. Все равно ведь завтра придут — до нитки зачистят.
— Бери, все бери, ничего не жалко! И дочь, и достояние, что нажил, — все бери!
Самоваров отвернулся от Петьки и застыл так, давая понять, что он тут уже не хозяин.
В ту же ночь Петька привез к матери Парашу и полный воз сундуков...
Потянули было Петьку за Парашу, но он немедля обвенчался с ней в деревянной большеполянской церкви, и от него отстали — ничего не поделаешь, теперь законная жена бывшего батрака Векшина.
Но чтоб больше его не трепали, не тревожили Парашу, он вступил в только что созданный колхоз. Жена, узнав об этом, сказала:
— Твое дело, трудись, ворочай на них, но меня уволь... Они родителей моих не пожалели, а я буду ногти рвать на работе. Шиша им красного!
Петьку удивила ненависть жены.
— Но, Параша, — пытался он убедить ее, — полагается работать, раз мы члены колхоза. Для твоей же пользы я вступил... Есть легкие работы, например, в конторе, ты же грамотная...
— Не проси, не пойду, так и запомни... Ты сам отцу говорил, что не будешь заставлять меня работать. Скоро же ты забыл об этом!..
И сейчас вот, слушая, как она тихо посапывает носом, белея плечами в темноте, Векшин страдал, не знал, как выпутаться из того неприятного положения, в которое его поставил Уфимцев.
Утром, после завтрака, перед тем как идти на работу, он сказал жене:
— Сегодня машина в Колташи пойдет, поторопись, соберися, поезжай в больницу.
— Чего я там не видела? — удивилась Паруня.
— Справка нужна о твоей болезни.
— А кто ее дает?
— Не знаю... Но без оправки домой не возвращайся. Поняла? Скажи врачу что-нибудь, есть тыщи болезней... По женским там, что ли.
И видя недоумение в глазах жены, закричал:
— Надо, понимаешь, надо! Не о твоей, о моей шкуре идет речь.
И, выходя, хлопнул дверью, чего с ним раньше не случалось.
4
Векшин напрасно тревожился, дождя так и не было. После полудня тучи над Санарой заклубились было, загремел гром, перепугавший кур, пали редкие и крупные, как картечины, дождевые капли на пыльную дорогу, и на этом все кончилось, — туча, погромыхивая, ушла на поля Малаховского совхоза.
Он вернулся с фермы к вечеру, когда жара уже спала и из проулка на широкую улицу въехала первая подвода с сенокоса. На высокой телеге, на куче зеленой свежескошенной травы, сидели грудно бабы и пели о солдатах, которые ехали со службы домой, пели громко и грустно, положив натруженные руки на колени. Но вот кто-то из них крикнул: «Тпру-у!», лошадь остановилась, и бабы с шутками, со смехом стали прыгать на землю, одергивать юбки, поправлять сбившиеся платки и расходиться по домам.
Векшин заехал на конный двор, сдал жеребца конюху Архипу Сараскину и пошел домой стороной улицы, возле изб и плетней, где меньше пыли.
Выйдя к пожарке, он встретился с Тетеркиным, шедшим из мастерской.
— А-а, Никанор Павлович! Здравствуй!
Поздоровавшись, пошли рядом.
— Ну как там у вас? Кончаете ремонт?
— Ремонт идет, — уклончиво ответил Тетеркин. — С ремонтом не задержим. А вот как с уборкой будет — не знаю.
— А что? Опять Семечкин бузит? Так ты смотри, воздействуй, не давай ему нарушать дисциплину.
— Я стараюсь, конечно, прилагаю все силы, — скромно ответил Тетеркин. — Насчет Семечкина я всегда в курсе, не беспокойтесь, Петр Ильич, найду общий язык, будет работать. Только было бы за что работать, вот в чем вопрос.
— Как за что? — удивился Векшин. — По нонешнему-то урожаю?
Тетеркин усмехнулся, покачал в сомнении головой.
— Чему улыбаешься? — спросил Векшин.
— Слыхал я от людей, как Уфимцев распорядился не давать зерна больше двух килограммов на трудодни. И этого, говорит, лишку. Вот и заработай тут... Спасибо хоть вам, Петр Ильич, заботитесь о колхознике, знаете его нужду. — При этих словах у Тетеркина в голосе появилась легкая дрожь. — Все говорят, что вы вносили предложение дать людям по восемь кило, а Уфимцев отказал.
— Не один Уфимцев решал, правленье, — неуверенно произнес Векшин.
— А кто в правленье? — подхватил Тетеркин и даже остановился от волнения. — Стенниковой да Попову все равно, куда хлеб уйдет, они люди пришлые, были да уехали, им где бы ни работать, зарплату начислют. Юрка Сараскин против Уфимцева руки не подымет, породниться хочет, за племянницей ухаживает. Бригадиры Кобельков да Семечкин за свою шкуру боятся, особенно Пашка Кобельков: слушаюсь да чего изволите — вот и всех разговоров. Насчет Коновалова, комбайнера, и говорить не приходится — для почета в правленье избран. Один Гурьян Юшков, справедливый человек, вот он и поддержал... Нет, надо было, Петр Ильич, этот вопрос вынести на общее собрание, вот тогда посмотрели бы, чей верх был, ваш или Уфимцева. Колхозники определенно проголосовали бы за восемь килограммов, они себе не враги.
«Правильно рассуждает. Обошел тут меня Уфимцев... Ну да не ушло еще время», — подумал Векшин, но ничего не сказал Тетеркину.
Они опять пошли вдоль улицы. Вечерело. С поля шел табун, уже слышался рев овец, пощелкивание кнута пастуха.
— Вот вас бы в председатели, Петр Ильич, тогда другое дело. Вздохнул бы народ.
И Тетеркин, будто невзначай, взглянул на Векшина, чтобы узнать, какое впечатление произвели его слова. Тот молчал.
— Работать вы умеете, народ вас уважает, — продолжал Тетеркин. — Если бы дали согласие, вопрос можно провернуть. Не поздно еще. Конечно, человек я беспартийный, но кой-где вес имею.
— В верхах знают, кого куда поставить, — уклончиво ответил Векшин. Но в душе он был несказанно рад словам Тетеркина, в них он слышал поддержку себе, своему решению начать борьбу с Уфимцевым за колхоз.
Так они дошли до дома Тетеркина — большого пятистенника с новой тесовой крышей, сели на лавочку у ворот.
— А надо бы нас спросить сперва, кого мы желаем в председатели, а потом рекомендовать. Тогда не пришлось бы краснеть за свое начальство. — Сняв кепку, Тетеркин склонил лысину к Векшину. — Слышали новость?
