Евгений Марысаев - Голубые рельсы
Я вот недавно написал, что Москва мне опротивела. А теперь подумал: если бы мне сказали, что до конца дней своих не увижу ее, небось жить бы не захотел. Вот и пойми, что человеку надо!.. Где-то вычитал, что понятие родины, родного края, непременно связывают с деревней, речкой, лесом. Разве улица, площадь, многоэтажный дом, в котором родился, не та же родина?
В Москве что ни дом, то история, святая память. Вот особняк на углу Токмакова и Денисовского переулков, где сейчас какая-то проектная контора, а за венецианским окном бойко выстукивает на пишущей машинке чрезмерно накрашенная девчонка в короткой юбке. Знаешь ли ты, куколка, что работаешь в доме Дениса Ивановича Фонвизина, что на том месте, где ты сейчас сидишь, рождался «Бригадир»? Чуть дальше, на Басманной, на фоне высотного дома церковь стоит, окруженная тяжелой чугунной оградой. Сам Петр Великий ее проектировал. А где нынче построено высотное здание, когда-то стоял деревянный домик. В нем жил Лермонтов…
Сколько неизъяснимой прелести в самих нестертых, не повторяющихся в других городах названиях московских улиц и площадей: Разгуляй, Покровские и Ильинские ворота, Стромынка, Садово-Триумфальная…
Больше всего я, конечно, люблю наш тихий переулок в центре старой Москвы с могучими, но наполовину спиленными и варварски обрезанными жэковскими деятелями тополями, тесно жмущимися шестиэтажными домами, пробитыми в них низкими арками, старинными высокими подъездами и глубокими, как колодцы, гулкими дворами. Здесь каждый камень мне знаком, всякий дворик памятен с детства. Наш дом вносит некоторое разнообразие в унылый бесконечный ряд шестиэтажных мрачноватых зданий, в которых когда-то обитали мелкие чиновники. Это старинный двухэтажный особняк, окруженный пикообразной чугунной оградой, с мраморной лестницей и залами, с дремлющими львами возле парадного входа, с искусной мозаикой и крылатыми херувимами на потолках работы хороших итальянских мастеров. Стены украшены скачущими и стоящими лошадьми. Дом принадлежал князю известной русской фамилии. Правда, сам потомок храброго воина, доблестного защитника отечества, не прославился ничем, разве что любовью к лошадям. В первые дни революции он сбежал в Париж, а громадные мраморные залы и кабинеты наспех перегородили оштукатуренными стенами, нарушив чудный ансамбль мозаики, расчленив надвое парящих херувимов.
В своей комнате мне всегда необыкновенно хорошо, я люблю ее не любовью мещанина, а как… живое существо. Она представляет собою небольшую часть бального зала. Три стены — из белого мрамора, а четвертая, отделяющая кабинет отца, — кирпичная, обклеенная обоями под цвет мрамора. Паркетный пол с затейливым орнаментом, по углам потолка виднеются одни толстые ножки херувимов — все остальное досталось отцу. В большое, от стены до стены, венецианское окно стучит ветвями, шуршит по стеклу листьями старый, как наше жилище и переулок, тополь, спасенный от жэковского вандализма общими усилиями обитателей нашего двора. Перед моим отъездом поговаривали, что особняк присмотрело себе посольство одной из недавно образованных африканских стран и что нас переселят куда-то не то в Северное Чертаново, не то в Бирюлево. Как я буду без комнаты с толстыми ножками херувимов и тополя, стучащего ветвями в мое окно? Ведь новые районы Москвы совсем не то: все эти девяти-, двенадцати-, четырнадцатиэтажные блочно-панельные коробки со стандартными кафе и кинотеатрами похожи друг на друга, как телеграфные столбы, и наводят скуку невероятную…
Я только здесь по-настоящему понял, как люблю родину свою — Москву, как скучаю по ней…
VI
«Шарки, чудовище Шарки снова вышел в море. После двухлетнего пребывания у Коромандельского побережья его черный корабль смерти под названием „Счастливое избавление“ снова бороздил Карибское море в поисках добычи…
…В каюту ворвался возбужденный корабельный юнга.
— Корабль! — закричал он. — Близко по борту большой корабль!
…Шестерых матросов, которые несли ночную вахту, прикончили на месте, сам Шарки ударом шпаги ранил помощника капитана, а Нэд Галлоуэй сбросил несчастного за борт, и, прежде чем спящие успели подняться со своих коек, судно очутилось в руках пиратов…»
По ночам Толька брал на абордаж торговые суда, не испытывая ни малейших угрызений совести, резал кривым кинжалом, расстреливал из длинного пистолета и бросал за борт ни в чем не повинных пленников (они целовали его ботфорты и тщетно молили о пощаде) и пускался в загулы в портовых кабаках; ром он, конечно, хлестал пивными кружками и бесцеремонно разглядывал красоток.
— Кончай дрыхнуть, на смену пора! — тормошил Тольку за плечо Каштан.
Но он не хотел расставаться с черным барком, обезумевшими от ужаса пленниками, портовыми кабаками и однажды, еще не очнувшись от сна, угрожающе пробормотал бригадиру словами капитана Шарки:
— …Я вижу, что если время от времени не отправлять одного из вас на тот свет, вы забываете, кто я такой… Черт меня побери, я вырежу тебе печенку!..
На свалке он отыскал огромные дырявые бахилы. Человек с воображением мог принять их за ботфорты. Девчата одолжили ему белую и красную косынки и черную ленту, а морячок, осевший после демобилизации в Дивном, подарил свою старенькую, вылинявшую тельняшку. Белую косынку Толька повязал вокруг лба, красную — вокруг шеи, правый глаз закрыл черной лентой, тельняшку перетянул в поясе широким солдатским ремнем и пристегнул к нему свой длинный охотничий кинжал в ножнах. В ухе болталась тяжелая серьга — медное кольцо, до блеска начищенное зубным порошком, а зубы прикрывала серебряная пластина из алюминиевой фольги.
Перед сменой, облачившись в одежду пирата, он попросил бригадира:
— Каштан, я так на смену пойду. Идет?
— Восемнадцатый год балбесу пошел, раньше в этом возрасте в деревнях все хозяйство на себе держали, а он… — недовольно отозвался Каштан и махнул рукою: — Делай что хочешь. Чем бы дитя ни тешилось…
Еще раньше Толька раздобыл на складе материю для пиратского флага. Ее бригада получала на портянки. Цвет материи был самый подходящий — черный. Украдкой нарисовал на ней белой масляной краской череп и скрещенные кости.
Когда приехали к путеукладчику, Толька вытащил из-за пазухи пиратский флаг, развернул его перед бригадиром.
— Каштан, может, я вот эту штуковину на путеукладчик повешу?
Бригадир незло выругался и ничего не ответил. Толька воспринял такую реакцию как знак согласия.
Древком служила длинная жердь лиственницы. Пиратский флаг он водрузил на путеукладчике. И так работали до обеда. А потом кто-то из проезжавших по трассе «капнул» начальству.
Возле путеукладчика Гроза и Дмитрий появились на «газике» совершенно неожиданно.
Толька хотел бежать, но бежать было некуда. Так он и предстал перед начальством — в ботфортах, дырявой тельняшке, с черной лентой на глазу. Иннокентий Кузьмич глянул сначала на него, а потом на пиратский флаг. Щетки седых усов на большом лице нервно дернулись. Каштан вдруг прыснул.
— А ты что ржешь? — рявкнул Иннокентий Кузьмич. — Ударная комсомольская стройка номер один плывет под пиратским флагом, а бригадиру смешно. Дубина чертова! Вот-вот иностранные корреспонденты к нам пожалуют. Растрезвонят по всему миру…
Дмитрий, в отличие от начальника управления, воспринял Толькин пиратский флаг спокойно. Стоя за спиной Иннокентия Кузьмича, он даже улыбнулся и подмигнул Каштану. Это заметил Толька и было приободрился. Но начальник управления вдруг спросил его с угрозой:
— Твое художество?.. Твое художество, спрашиваю?!
У Тольки затряслись поджилки. С ним шутки плохи! И сколько раз можно прощать…
— А чье ж еще, — дрогнувшим голосом ответил он и втянул голову в плечи, как бы ожидая удара.
— Слушай, не буду я с тобой нянчиться. Хватит! Третьего дня опять девчата на тебя жаловались. Парторг, знаешь? Накрылся простыней и пугал их ночью, паршивец.
— Так то ж за дело! — крикнул Толька. — Они меня оравой поймали и всю ряшку солидолом вымазали!
— За что вымазали? — спросил Дмитрий.
— Да Иннокентий Кузьмич знает… Я им вонючего хорька подсунул…
— Да Конан Дойла он начитался, Иннокентий Кузьмич, — вставил Каштан.
— Обожди… Это про Шерлока Холмса?
— Да нет! — сказал Толька. — То есть да, но Конан Дойл еще про флибустьеров писал. Неужто не читали? Что вы! Такие вещи!
— Груздев, ты у меня и парторга попусту отнял целый час, а у нас дел по горло. Хоть это тебе понятно? Что здесь, детский сад, в конце концов? — сказал Иннокентий Кузьмич.
Толька понял, что и на сей раз его простили. От радости он понес сам не зная что:
— Я все понимаю, товарищ начальник. Комсомольская стройка номер один под пиратским флагом плывет… Иностранные корреспонденты приезжают… В «Таймсе» пропечатают…
