Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья
— Да размилый ты мой, свет Макарушка! Приспело тебе времечко нести свою буйную головушку на бранное поле да сложить ее за чьи-то грехи… Ой, да на кого ж ты нас покида-аешь, сирот несчастны-ых?..
Едва опомнившись от наскока жены, Макар отодвинул ее легонько от себя и строго выговорил:
— Чего ж эт ты обо мне, как об упокойнике выть-то принялась? Може, я до ста лет проживу, а ты уж враз и похоронила… Живой, видишь, и невредимый совсем.
— Невредимый, — укоризненно повторила Дарья, — а возле уха-то, на щеке, чего у тибе кровь запеклась полукружьем?
— Да это дубинкой, тонким концом неловко задел я, — слукавил Макар, погладив прокушенное Гаврюхой место. — А ты погляди, какую лису-то привез я тебе! — Он обернулся к седлу, снял шкурку и, раскинув ее на обе руки, как полотенце, торжественно вручил Дарье, сказав: — Вот видишь, как посулил утром, так и сделал… когда явиться-то велено мне?
— Завтра, — всхлипывая, ответила Дарья, — к двенадцати в городу быть велено.
— Ну что ж, стало быть, потопить баньку надоть да родню хоть самую близкую позвать проститься… Есть у тебя к чему позвать-то?
— Есть маленько. Сберегла я для такого случая.
Продолжая разговаривать с Дарьей, Макар между тем расседлал коня и, привязывая его в конюшне, вспомнил о Дуранове.
— Даша, Даш, — ласково говорил Макар, выходя из стойла, — а може, нам и ухабаку позвать к столу? Глядишь, подобрее оборотится он к вам тута.
— Ишь ведь еще чего удумал — ухабаку позвать! Не нужен такой гость, да и не пойдет он.
— Эт отчего же так? Видал я его на бродовской дороге — непонятный какой-то, пьяный, что ль то…
— И я видала и тоже так сперва подумала. Только вышла за ворота снег чистить, Карюха-то его ко двору подвезла. Никак, с час лежал он тута либо полтора. Не шелохнулся даже. Я вон до дороги расчистила этакую ширину, а он все лежит. Сжалилась да Василисе сказала. Вместе с ей и в избу его затаскивали. Едва на кровать завалили — вонища от его, и задеть ни за чего нельзя — все болит. Все внутренности, знать-то, отшиблены.
— Да кто ж его так устряпал?
— Будто бы нагнулся он возле саней, а бык подошел бродячий да рогом ударил ему в зад… Да я чаю, с руками был тот бык: не лето теперь, чтобы скотине шляться.
— Нашего слугу согнуло в дугу, стало быть, — заключил Макар. — Ну, спасибо тому быку, будь он с рогами али с руками, все едино.
— Да ведь сколь кувшину по воду ни ходить, пора и голову сломить, — поддержала Дарья. — Обойдемся мы без такого гостя, Макарушка.
— Так ведь голова-то цела у его поколь, и о чем-то она думает.
— Бог милует, — стояла на своем Дарья. — Держаться ей уже не на чем: отбито все. Василиса молча судьбу приняла, а сынок ихний. Данька, ревел безутешно. Годов пять уж ему никак. Понимает все. А на отца-то шибко лицом схожий.
10Вечером у Макара не проводы получились, а горькие поминки. Все Рословы, от мала до велика, заявились разом. В избе тесно и душно стало, но, кроме «здравствуйте», никто слова не проронил. Дед Михайла, усевшись на привычное свое место за столом, под иконами, кряхтел тягостно, словно непосильный воз на нем везли. Тихон, присев на лавке возле печи, свертывал цигарку и тоже покрякивал как-то загадочно. Митька со Степкой шмыгали носами где-то возле порога, под полатями. Младшие ребятишки к Федьке с Зинкой Макаровым на полати полезли. А бабы, вроде бы по аршину проглотили и сидят, боясь шелохнуться. Даже дышать, кажись, перестали.
Дарья бегала от печи к столу — собирала ужин. А Макар глядел-глядел на них, встревожился и возмутился не на шутку:
— Да что ж вы молчите-то все! Хоронить, что ль, мине собрались? Аль, не проводив, поминать надумали?
— Нет, сынок, — молвил дед Михайла перехваченным голосом, судорожно глотнув. Раньше Макара называл он только по имени, и необычное насторожило.
— Нет, сын, — повторил Михайла, — пришли мы на проводы, и хоронить тебя поколь рано. Пусть бог тебя хранит. — Голос деда совсем ослаб. — А вот Васю помянуть… надоть…
Эмалированное блюдо, как живое, выпрыгнуло у Дарьи из рук, стукнулось об пол, и оладьи вывалились из него. Бабы дружно заголосили, ребятишки подтянули вслед за ними.
Макар, глядя на всех растерянно, не вдруг осознал страшный смысл дедовых слов. Стараясь пересилить всеобщий рев, он громко спросил:
— Дак чего ж вы, известие, что ль, получили?!
Дед не плакал. Слепые, открытые глаза его блестели влагой, а по морщинистым щекам безучастно текли слезы. Говорить он не мог.
— Получили, — ответил Тихон, вздохнув.
— Гришка-то Шлыков с им ведь был, може, у их чего узнать можно? — цеплялся за последнюю соломинку Макар.
— Узнавали, — опять же Тихон ответил. — Степка вон к им ходил только что… И там на такую же бумагу напоролся. Обоих, выходит, и не стало…
— Дак убиты, что ль, они? — добивался Макар. — Схоронены где?
— Без вести они пропавшие, — пояснил Тихон, — ни в живых, ни в мертвых не числятся.
— Во-он как! — вроде бы повеселел Макар. — Дак это еще бабушка надвое сказала. Може, в плену они.
11Избитый, истерзанный отцом, Колька Кестер пролежал в постели двое суток, не раз теряя сознание. Афонина казнь в гимназии казалась ему теперь сущей забавой. Здоровенная, какая-то несуразная и неловкая, мать ходила возле него на цыпочках, боясь потревожить покой сына, и все уговаривала, чтобы Колька простил отцу, потому как нетрудно его будто бы понять, коли сын довел себя до исключения из гимназии.
Ни возражать, ни соглашаться с нею Кольке не хотелось. Он молчал, прижимая ко лбу примочку и тупо глядя на Берту отчужденным взглядом. Большой любви к матери Колька не испытывал и раньше, хотя всегда тянулся к ней со своими бедами. Теперь же, когда она в первые минуты Колькиного возвращения бесновалась возле него вместе с отцом, а потом двое суток с нежностью опекала его, сын понял ее, и порвалась в нем та нить, что связывала их до сих пор.
Сегодня парню полегчало. И сам он, и родители поняли, что жестокая «наука», возможно, без увечья обойдется. Но Иван Федорович держался еще сердито и неприступно, и утром, даже не заглянув к сыну в спальню, зачем-то уехал на Прийск.
Погода разведрилась. В окно глядело спокойное, ласковое солнышко. Берта все так же неуклюже юлила возле сына, то и дело забегая к нему. Больное безделье утомило хуже работы, мысли всякие лезли в голову. Чтобы отвлечься от них, Колька попросил подать ему «Ниву». Тонкие книжки журнала за текущий год стояли в застекленном шкафу на особицу. Мать, не выбирая, достала одну из них.
Сначала Колька перелистал журнал, рассматривая картинки. Потом без особого интереса прочитал «Дневник военных действий». Сообщения о событиях на фронте были устаревшие, туманные и непонятные, а весь текст пестрел белыми пятнами цензуры.
Дальше встретилась ему большая статья «Война и Государственная дума». Стрельнул по ней взглядом и даже пробежал по словам:
«Обещание председателя Совета Министров И. Л. Горемыкина бороться с промышленным, торговым и земельным немецким засилием нашло горячий отклик в Государственной думе».
Ничуть не насторожили Кольку эти слова. А под рубрикой «Отклик войны», где собрана всякая всячина, его привлек заголовок «Император Александр III о Вильгельме». «Русская старина» приводит отзыв об императоре Вильгельме, в Бозе почившего императора Александра III:
«Во время пребывания императора Вильгельма II в России в 1890 году на нарвских маневрах германский император был необычно внимателен и почтителен к Императору Александру III и очень надоел нашему Государю своими любезностями. А один день, когда германский император был до приторности любезен, Император Александр III обратился к Великому Князю Владимиру Александровичу и сказал ему:
— После завтрака возьми Вильгельма на свое попечительство: я его перевариваю только до обеда».
Колька натянуто усмехнулся над державным остроумием, но тут же заметил в нем изъян:
— Это как же так — переваривать может «только до обеда», а уже после завтрака просит убрать его?.. А может, по-царски да по-барски так и должно быть?
Опять побежал по строчкам:
«В храме Путиловского завода, в Петрограде, после божественной литургии причтом церкви во главе с настоятелем протоиереем Н. М. Павским при переполненном храме был совершен чин освящения напрестольного креста для походного храма Верховного Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича. Означенный крест представляет точную копию того св. креста, которым преподобный Сергий Радонежский благословил князя Дмитрия Донского на великое ратное дело, закончившееся полным разгромом татарских полчищ, разорявших святую Русь».
— Ну, конечно, — забавлялся Колька, — как довезут этот крест до фронта, так германцы сразу и побегут до самого Берлина! Никакой силы больше не потребуется… — и глянул по строчкам дальше:
