Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»
– А ты, игемон, – продолжал арестант, – знаешь ли, слишком много сидишь во дворце, от этого у тебя мигрени. Сегодня же как раз хорошая погода, гроза будет только к вечеру, так я тебе предла гаю – пойдем со мной на луга, я тебя буду учить истине, а ты произ водишь впечатление человека понятливого.
Секретарю почудилось, что он слышит все это во сне.
– Скажи, пожалуйста, – хрипло спросил Пилат, – твой хитон стирает одна женщина?
– Нет, – ответил Иешуа, – все разные.
– Так, так, так, понятно, – печально и глубоко сказал, качая голо вой, Пилат. – Он встал и стал рассматривать не лицо арестанта, а его ветхий, многостиранный таллиф, давно уже превратившийся из го лубого в какой-то белесоватый.
– Спасибо, дружок, за приглашение! – продолжал Пилат, – но только, к сожалению, поверь мне, я вынужден отказаться. Кесарьимператор будет недоволен, если я начну ходить по полям! Черт возьми! – неожиданно крикнул Пилат своим страшным эскадрон ным голосом.
– А я бы тебе, игемон, посоветовал пореже употреблять слово «черт», – заметил арестант.
– Не буду, не буду, не буду, – расхохотавшись, ответил Пилат, – черт возьми, не буду.
Он стиснул голову руками, потом развел ими. В глубине откры лась дверь, и затянутый легионный адъютант предстал перед Пила том.
– Да-с? – спросил Пилат.
– Супруга его превосходительства Клавдия Прокула велела пере дать его превосходительству супругу, что всю ночь она не спала, ви дела три раза во сне лицо кудрявого арестанта – это самое, – прого ворил адъютант на ухо Пилату, – и умоляет супруга отпустить арес танта без вреда.
– Передайте ее превосходительству супруге Клавдии Прокуле, – ответил вслух прокуратор, – что она дура. С арестованным поступят строго по закону. Если он виноват, то накажут, а если невиновен – от пустят на свободу. Между прочим, и вам, ротмистр, следует знать, что такова вообще практика римского суда.
Наградив адъютанта таким образом, Пилат не забыл и секретаря. Повернувшись к нему, он оскалил до предела возможного желтова тые зубы.
– Простите, что в вашем присутствии о даме так выразился.
Секретарь стал бледен, и у него похолодели ноги. Адъютант же, улыбнувшись тоскливо, забренчал ножнами и пошел, как слепой.
– Секретарю Синедриона, – заговорил Пилат, не веря, все еще не веря своей свежей голове, – передать следующее. – Писарь ныр нул в свиток. – Прокуратор лично допросил бродягу и нашел, что Иешуа Га-Ноцри психически болен. Больные речи его и послужили причиной судебной ошибки. Прокуратор Иудеи смертный приговор Синедриона не утверждает. Но вполне соглашаясь с тем, что Иешуа опасен в Ершалаиме, прокуратор дает распоряжение о насильствен ном помещении его, Га-Ноцри, в лечебницу в Кесарии Филипповой при резиденции прокуратора…
Секретарь исчез.
– Так-то-с, царь истины, – внушительно молвил Пилат, блестя глазами.
– А я здоров, игемон, – сказал бродяга озабоченно. – Как бы опять какой путаницы не вышло?..
Пилат воздел руки к небу, некоторое время олицетворяя собою скорбную статую, и произнес потом, явно подражая самому Иешуа:
– Я тебе тоже притчу могу рассказать: во Иордане один дурак утоп, а его за волосья таскали. Убедительно прошу тебя теперь по молчать, благо я тебя ни о чем и не спрашиваю. – Но сам нарушил это молчание, спросив после паузы: – Так Марк дерется?
– Дерется, – сказал бродяга.
– Так, так, – печально и тихо молвил Пилат. Вернулся секретарь, и в зале все замерли. Секретарь долго шептал Пилату что-то. Пилат вдруг заговорил громко, глаза его загорелись. Он заходил, диктуя, и писарь заскрипел:
– Он, наместник, благодарит господина первосвященника за его хлопоты, но убедительно просит не затруднять себя беспокойством насчет порядка в Ершалаиме. В случае, ежели бы он, порядок, поче му-либо нарушился… Exeratus Romano metus non est notus…* и проку ратор в любой момент может демонстрировать господину первосвя щеннику ввод в Ершалаим кроме того 10-го легиона, который там уже есть, еще двух. Например, фретекского и апполинаретского. Точка.
«Корван, корван», – застучало в голове у Пилата, но победоносно и светло.
И еще один вопрос задал Пилат арестанту, пока вернулся секре тарь.
– Почему о тебе пишут – «египетский шарлатан»?
– А я ездил в Египет с Бен-Перахая три года тому назад, – объяс нил Иешуа.
И вошел секретарь, озабоченный и испуганный, подал бумагу Пи лату и шепнул:
– Очень важное дополнение.
Многоопытный Пилат дрогнул и спросил сердито:
– Почему сразу не прислали?
– Только что получили и записали его показание!
Пилат впился глазами в бумагу, и тотчас краски покинули его лицо.
– Каиафа – самый страшный из всех людей в этой стране, – сквозь стиснутые зубы проговорил Пилат секретарю. – Кто эта сво лочь?
– Лучший сыщик в Ершалаиме, – одними губами ответил секре тарь в ухо Пилата.
Пилат взвел глаза на арестованного, но увидел не его лицо, а лицо другое. В потемневшем дне по залу проплыло старческое, обрюзг шее, беззубое лицо, бритое, с сифилитической болячкой, разъедаю щей кость на желтом лбу, с золотым редкозубым венцом на плеши вой голове. Солнце зашло в душе Пилата, день померк. Он видел в потемнении зеленые каприйские сады, слышал тихие трубы. И стукнули гнусавые слова: «Lex Apuleje de majestate»**. Тревога клю вом застучала у него в груди.
– Слушай, Иешуа Га-Ноцри, – заговорил Пилат жестяным голо сом. – Во втором протоколе записано показание: будто ты упоминал имя великого Кесаря в своих речах… Постой, я не кончил. Малове роятное показание… Тут что-то бессвязно… Ты ведь не упоминал это го имени? А? Подумай, прежде чем ответить…
– Упоминал, – ответил Иешуа, – как же!
– Зря ты его упоминал! – каким-то далеким, как бы из соседней комнаты, голосом откликнулся Пилат. – Зря, может быть, у тебя и есть какое-то дело до Кесаря, но ему до тебя – никакого… Зря! По думай, прежде чем ответить: ты ведь, конечно… – На слове «конеч но» Пилат сделал громадную паузу, и видно было, как секретарь ис коса смотрит на него уважающим глазом… * Римскому войску страх не известен (лат.). ** Закон Апулея об оскорблении величества (лат.).
– Но ты, конечно, не говорил фразы, что податей не будет?
– Нет, я говорил это, – сказал светло Га-Ноцри.
– О, мой бог! – тихо сказал Пилат.
Он встал с кресла и объявил секретарю:
– Вы слышите, что сказал этот идиот? Что сказал этот негодяй? Оставить меня одного! Вывести караул! Здесь преступление против величества! Я спрошу наедине…
И остались одни. Подошел Пилат к Иешуа. Вдруг левой рукой впился в его правое плечо, так что чуть не прорвал ветхий таллиф, и зашипел ему прямо в глаза:
– Сукин сын! Что ты наделал?! Ты… вы… когда-нибудь произно сили слова неправды?
– Нет, – испуганно ответил Иешуа.
– Вы… ты… – Пилат шипел и тряс арестанта так, что кудрявые волосы прыгали у него на голове.
– Но, бог мой, в двадцать пять лет такое легкомыслие! Да как же можно было? Да разве по его морде вы не видели, кто это такой? Хо тя… – Пилат отскочил от Иешуа и отчаянно схватился за голову. – Я понимаю: для вас все это неубедительно. Иуда из Кариот симпа тичный, да? – спросил Пилат, и глаза его загорелись по-волчьи. – Симпатичный? – с горьким злорадством повторил он.
Печаль заволокла лицо Иешуа, как облако солнце.
– Это ужасно, прямо ужас… какую беду себе наделал Искариот. Он очень милый мальчик… А женщина… А вечером!..
– О, дурак! Дурак! Дурак! – командным голосом закричал Пилат и вдруг заметался как пойманный в тенета. Он то попадал в золотой палящий столб, падавший из потолочного окна, то исчезал в тени. Испуганные ласточки шуршали в портике, покрикивали: «Искариот, Искариот»…
Пилат остановился и спросил, жгуче тоскуя:
– Жена есть?
– Нет.
– Родные? Я заплачу, я дам им денег… Да нет, нет, – загремел его голос… – Вздор! Слушай ты, царь истины!.. Ты, ты, великий фило соф, но подати будут в наше время! И упоминать имени великого Кесаря нельзя, нельзя никому, кроме самоубийц! Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты, кажется, себя убил сегодня… Слушай, можно выле чить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам. Но ты сделай сейчас другое – помути разум Каиафы сейчас. Но только не будет, не будет этого. Раскусил он, что такое теория о симпатичных людях, не разожмет когтей. Ты страшен всем! Всем! И один у тебя враг – во рту он у тебя – твой язык! Благодари его! А объем моей власти ограничен, ограничен, ограничен, как все на свете! Ограничен! – истерически кричал Пилат, и неожи данно рванул себя за ворот плаща. Золотая бляха со стуком покати лась по мозаике.
– Плеть мне, плеть! Избить тебя, как собаку! – зашипел, как ды рявый шланг, Пилат.
Иешуа испугался и сказал умиленно:
– Только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сего дня…
Пилат всхлипнул внезапно и мокро, но тотчас дьявольским усили ем победил себя.
– Ко мне! – вскричал он, и зал наполнился конвойными, и вошел секретарь.
