Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова
— Посмотрите на него, теперь петухом ходить будет: у него сын родился.
Фекла Егоровна сразу же снайпера поздравила. Я так и знал, что она прослезится.
Другой боец прочитал в письме, что грибов много уродилось, а Фекла Егоровна заметила: «Раз грибов много, война еще продлится». Я и подумал: «Если так, пусть лучше никогда на свете грибов не будет».
А самое главное, понял я, что уже давно должен был с помощью Шуры написать своему папе, но тут же с горечью подумал: а куда писать?
И письма нам читали и фотокарточки показывали.
Фекле Егоровне все жены, подруги и детишки нравились. Один связист, часто бывавший в нашем блиндаже, достал из кармана маленькую фотокарточку: — Вот мой альбом!
Мы увидели лицо молодой женщины с большими глазами. И платье ее было в крупных горошинах. Должно быть, они тоже были синими, как на мамином платье.
— Жена, Надюша! Моей старушке двадцать два года, — сказал связист и бережно спрятал фотокарточку. С плоскогубцами он побежал «на линию».
— Какая красивая эта Надюша! — сказала Фекла Егоровна.
На этот раз я вполне с ней был согласен и решил, если вернется связист, попрошу его еще раз показать: «альбом».
Как жаль, что Фекла Егоровна не видела мою маму!
Глава седьмая
ОРЛОВ И ЕГО СТЕРЕОТРУБА
Запомнился мне один артиллерист. Как я обрадовался, когда увидел у него хорошо знакомую мне вещь! Он вытащил из футляра бинокль и стал протирать стекла. Я подсел к нему и попросил:
— Можно посмотреть?
— Отчего же нельзя? — сказал артиллерист и протянул мне бинокль.
Я держал его в руке и сразу же вспомнил наш маленький, который остался дома. А это был настоящий военный бинокль. Только бы не уронить. Я посмотрел в него, но ничего не увидел. Тогда я отодвинулся, перевернул бинокль и приложил к глазам большие стекла, наводя их на рукав артиллериста, — там на нашивке перекрещивались серебристые стволы, — но опять в глазах только запрыгали темные круги.
Я огорчился, а артиллерист сказал:
— Держи крепче.
Я встал на ступеньку и снова посмотрел в бинокль.
Он вывел меня из блиндажа. Я встал на ступеньку и снова затаив дыхание посмотрел в бинокль. Артиллерист же подкрутил его у меня в руках.
Бинокль сразу ожил; его трубки то раздвигались в стороны, то отодвигались вперед и назад. Наконец-то я прозрел и увидел перед собой крупные ветки кустарника; колеса вагонов, стоявших на пути, сразу же ко мне приблизились — того гляди, попадешь под вагон.
Я бы долго еще смотрел не отрываясь, но Фекла Егоровна позвала в блиндаж.
Это было только начало моей дружбы с артиллеристом. Он не спешил, сказал, что пробудет у нас до самой темноты. Я не сводил с него глаз и особенно интересовался его имуществом. На койке лежал еще один футляр в чехле. Он принес с собой катушку провода и что-то завернутое в плащ-палатку.
Вовка все рассказывал артиллеристу про курган, ложбинки и овражек, а тот даже карту на коленях разложил: то Вовку спросит, то на карту посмотрит. Вовка же то и дело подскакивал к Фекле Егоровне и шептал ей на ухо так, что всем было слышно:
— Он на огневых сидеть не любит. Он разведчик самый главный и знаменитый.
— Ну уж и знаменитый! — удивился артиллерист и сам рассказал Фекле Егоровне, что он из Москвы, там и родился, а дома уже давно не был. Должен был осенью сорок первого года в Москву вернуться, а тут война началась.
Фекла Егоровна его о родных расспросила и посочувствовала.
— Вот бы матери на тебя поглядеть! — сказала она и так сама взглянула на артиллериста, будто знала его давным-давно.
Вовка же все шептал ей:
— Он еще в Финляндии «гастроли давал». Видишь, на ордене эмаль отбита.
Мне очень фамилия москвича понравилась. Когда он назвал себя Орловым, я тоже представился:
— А я Соколов!
Он приходил к нам всегда под вечер, то один, то с радистом.
Вовка, часто бывавший у артиллеристов, рассказывал о нем самые удивительные вещи: то Орлов из винтовки «Юнкерс-87» одномоторный сбил; то совсем недавно пять немецких автоколонн обнаружил…
Орлов же об этом никогда ничего не рассказывал. Придет, что-нибудь разматывает, протирает. В бумажках любил рыться, маленьким карандашиком на каком-то листке птички ставил, а иногда при этом и громко напевал. Ни одной песни он не пел до конца; то одну начнет, то другую, и все они были у него почти на один мотив. Только затянет «Скрылось солнце за горами», как сразу же переходит на «Карие глазки».
И вот однажды он снял чехол с футляра, раскрыл его и бережно достал что-то обложенное ватой, завернутое в тряпки и в измазанную землей марлю (это, как я узнал потом, — для маскировки). Он раскрыл марлю, и я увидел две соединенные трубы с блестящими стеклами наверху.
— Прошу любить и жаловать: стереотруба! Мы сразу же вышли наружу.
Орлов установил стереотрубу в окопе у блиндажа. Он повернул трубы в сторону Волги. Я смотрел в стереотрубу снизу, а ее «глаза» чуть выглядывали из окопчика.
Вначале передо мной было два круга. Орлов подкрутил — и оба круга слились в один, и все далекое стало таким близким! Что там бинокль!
Прямо передо мной лежала железная бочка. Мне показалось, что стоит только протянуть руку, я достану до нее, постучу по ней, и если она пустая, то сразу же зазвенит. А что, если фашисты сейчас на нас смотрят и видят так же ясно, как видел я, чучело на огороде и зазубренные края битых кирпичей?
Орлов поторопил меня. С неохотой оторвался я от стереотрубы. Чуть резануло в глазах.
После, в блиндаже, Орлов долго рассказывал мне о работе артиллерийского разведчика. Я слушал и думал: «Если бы я уже был взрослым и воевал с фашистами, обязательно стал бы таким же, как он, человеком-невидимкой».
Как это здорово — маскироваться от врага, а самому все видеть и вычислять, поворачивать трубу, понимая все черточки и полоски на стекле. Вот это глаза! Все увеличивают во много раз. О них бы петь, а не о «карих глазках».
Смотреть в сторону врага мешал курган… А Орлов пробирался в тыл врага на другой склон оврага и оттуда тоже видел далеко-далеко.
Вовка носился с пистолетами, гранатами; раздобыл себе трофейный парабеллум, а мне очень по душе пришлись бинокль и эти трубы.
Орлов уходил от нас после того, как в блиндаже зажигали лампу, сделанную из снарядной гильзы.
В вечерние и ночные часы у нас было особенно людно. Заходили разведчики, связисты, подносчики термосов, письмоносцы; медсестры и санинструкторы уносили раненых.
Однажды мне не спалось. Вышел из блиндажа. Все трещало, содрогалось и грохотало. Огонь клубился по изрытой земле. Пахло порохом, но зато куда ни глянешь — столько огней, и все такие разные: красные, зеленые и совсем белые. Они бежали наперерез Друг другу, сливались, кружились, мигали.
Светящиеся точки чертили небо. Вспыхивали ракеты, заливая все белым светом. А я думал об Орлове и связистах. Должно быть, когда горят эти «висящие лампы», они припадают к земле, а когда гаснут огни, снова пробираются и ползут на свой наблюдательный пункт.
Орлов всю ночь будет следить за белыми вспышками орудийных выстрелов, он узнает, откуда ведут огонь шестиствольные минометы.
И днем я словно был рядом с Орловым и вместе с ним смотрел в чудесные стекла; видел вражеские блиндажи, танки, дымящиеся походные кухни и серые фигурки солдат с котелками. Обо всем этом мне рассказывал Орлов.
А когда надо мной в воздухе шелестели наши тяжелые снаряды, ухо улавливало вначале свист, а потом удары и глухие раскаты далеких взрывов, — я был уверен, что это Орлов вызвал «огонек» наших дальнобойных орудий и точно указал своим друзьям-товарищам цель.
Может быть, он только что видел, как они угодили прямо в эту цель. А если нет, высчитает точней, сообщит данные на огневую позицию своей батареи, и новый снаряд попадет наверняка.
Прямое попадание!
Как-то Орлов вернулся перед рассветом. Я сразу же проснулся. Как я его ждал! Он пришел усталый, с покрасневшими глазами, и первым делом, как и другие, попросил воды. Снял гимнастерку и тряс ее за дверью. Ему поливала Фекла Егоровна. Он мылся очень долго и старательно. Тщательно тер шею. И тут уж не Вовка, а сам рассказал о том, что с ним было.
Командир батареи приказал ему пробраться в тыл к немцам, по ту сторону кургана. Орлов залез в траншею, забитую трупами. Там он лежал, распластавшись, среди мертвецов много часов, не подавая признаков жизни, зато все видел и засек важные цели.
— Вот какая карусель! — закончил он свой рассказ. — Вы от меня, Фекла Егоровна, подальше бы, пока я еще как следует не проветрюсь. Чем я там только не надышался!
А Фекла Егоровна подошла к нему, провела рукой по волосам и сказала:
— Черноволосый ты наш, а волосы-то жесткие!
Орлов достал из планшетки чистый подворотничок и, не позволив Фекле Егоровне взяться за иглу, сам пришил его к гимнастерке, приговаривая:
