Иван Свистунов - Все равно будет май
На трамвайном кругу в Останкино Сергею сразу указали на ряд двухэтажных деревянных однотипных бараков — студенческий городок. Пришлось долго блуждать от одного близнеца-барака к другому, пока отзывчивый парень студенческого типа не указал:
— Лито? Дом номер шесть. Там они окопались.
Адрес оказался точным. Комната, в которой обитал Алексей Хворостов, была густо, как в госпитале, заставлена узкими железными кроватями. Посередине стоял голый, ничем не покрытый стол, на котором возвышался вместительный — на всю братию — жестяной чайник. Вокруг чайника в беспорядке валялись книги, тетради, объедки. На газетном клочке вытянула змеиное тело селедка «иваси».
День выходной, и обитатели комнаты нежились под тощими больничными одеялами. Но Алексей уже встал и привычно потрошил селедку — готовился завтракать.
— А, воин, службою живущий! — приветствовал он приятеля. — Молодец, что приехал. Садись, завтракать будем. Акриды и дикий мед не держим, но что касается селедки — вот она. Как в песне поется: за столом никто у нас не Пришвин!
Полуяров огляделся. Сразу же его внимание привлекла странная фигура, сидящая на койке и с головой укрытая одеялом, подобно тому, как скульпторы закрывают от любопытных взоров свои еще не завершенные произведения.
— Будущий классик Колька Дранков наедине с музой, — объяснил Алексей. — Выдавливает строчки, как зубную пасту из тюбика. Комсомолец, материалист, а тайно верит в свое бессмертие.
В это время из-под одеяла выскользнула голая волосатая рука, нащупала карандаш и тетрадку, что-то записала и вновь проворно юркнула под одеяло, как сурок в нору.
— Велика тайна творческого процесса! — вздохнул Алексей.
В другом углу комнаты давно не стриженный парень, лежа в одних трусах на койке, внезапно провозгласил:
Выходя без билета на вокзальный перрон,Ты нашему транспорту наносишь урон!
И тут же обратился к присутствующим:
— Как? Звучит?
— Конгениально! — одобрил Алексей. — По десятке за строчку отвалят.
— Думаешь? А вот еще:
Пейте меньше пива и кваса,Мать вторая — сберегательная касса!
— Здорово!
Патлатый сочинитель некоторое время что-то бубнил про себя, потом снова изрек торжественно, как эпиталаму:
Чтоб реже бегать за овин,Ешь вместо масла маргарин!
— Натурализмом попахивает, — заметил Алексей. — Не пойдет!
— Ты думаешь? — поморщился автор. — По-моему, звучит. Учти — и рифма новая: овин — маргарин! Улавливаешь?
Видя, что гость не совсем ясно понимает смысл происходящего, Хворостов пояснил:
— Вася на рекламу работает. Двигатель советской торговли в ход пускает. — И обратился к рекламщику: — В твоих стихах соль есть, но форма старовата. Классицизм. Учти: нельзя вливать вино молодое в меха ветхие.
— Что предлагаешь?
— Могу подбросить одну штуку. Для Мосторга.
Вася оживился:
— Безвозмездно?
— Абсолютно! Записывай! — И Алексей с трагическими интонациями прочел:
Оставь надежду,Всяк сюда входящий!Здесь нет одеждыПодходящей!
— Ты очумел! — взбеленился Вася. — С такой рекламой меня на Лубянку отправят. Нашел чем шутить! Передовой советской торговлей. Нет, брат. У меня нюх натренированный. Я сомнительные нюансы за версту улавливаю. Все ничего, если бы не критики и рецензенты. Режут на корню. Теперь, когда я вижу в газете извещение о смерти критика, только вздыхаю: «Бог правду видит!»
И снова углубился в творчество.
Между тем Колька Дранков, сбросив одеяло, начал одеваться:
— Мельчает народец. Рекламой занялся. А вот до нас на рабфаке учился один парень. Теперь поэтом стал. Настоящим. Он стихи писал — закачаешься. Внимайте:
Пишу стихи, а в сердце драка,И, может быть, в родные мхиМеня прогонят из рабфакаЗа непокорство и стихи.
Или еще:
В моих стихах все жарче хлещет грусть,Растет трава и зеленеет ельник,И, может быть, я Байроном проснусьВ какой-нибудь четверг иль понедельник.
Криво усмехнулся, кинул в сторону Васи:
— А теперь: овин — маргарин! Нет, измельчал народ! Только один я и пишу по-настоящему. — И вытащил из-под кровати потертую папку «Для бумаг».
— Ты куда собрался? Не на Ваганьковское ли кладбище? — с невинным видом спросил Дранкова сочинитель реклам.
— Чего я там не видел?
— Говорят, сегодня у них день открытых дверей.
— Нет, иду на торжище книжников и фарисеев, именуемое редакциями журналов.
— Не притворяйся, тебе везет. Ты даже в трамваях всегда занимаешь место для сидения.
— Как утопленнику. — И уже в дверях помахал потертой папкой: — Эх, тяжела ты, папка графомана!
Алексей Хворостов не сразу понял, зачем Сергею Полуярову срочно понадобилась штатская экипировка. Пришлось рассказать о Нонне, о предрассудках ее родителей, о приглашении на праздничный обед в Серебряный бор. Разобравшись в ситуации, Алексей спросил хмуро:
— А как же Настенька?
Сергей поморщился: не очень деликатный вопрос.
— Дела давно минувших дней…
— Минувших, говоришь. Н-да! Как в старых куплетах поется: благодарю, не ожидал! — Посмотрел пытливо, словно что-то новое увидел в старом друге. После паузы заговорил горячо: — На кой черт тебе нужна лекарская дщерь, если она красноармейской формы стыдится!
— Понимаешь, мать у нее…
— Не понимаю! Впрочем, черт с нею. Штаны я тебе свои дам. Отличные штаны. Праздничные. — Алексей вытащил из-под кровати плетеную корзинку (ту самую, с которой уехал в Москву учиться, вспомнил Сергей), извлек сравнительно новые серые брюки. — Помялись немного. Не беда. Пока к своей клистирной принцессе доедешь — обтянутся. Ковбойка у Васьки есть. Неотразимая. Мечта дикого запада. Только с ногами как? Я бы свои полуботинки дал, но сегодня, как на грех, еду политэкономию сдавать. — Вдруг вскочил, осененный идеей: — У Парамонова бутсы есть. Уникальная вещь. На дипломатические приемы ходить можно.
Алексей метнулся за дверь и вскоре появился, торжественно, как именинный пирог, неся в вытянутых руках белые лосевые футбольные бутсы на шипах.
— Красота! Сносу им нет. Второй год весь наш курс пользуется в минуты жизни трудные.
Тот факт, что бутсам нет сносу, не вызывал у Полуярова сомнения. Смущал белый цвет спортивной обуви и полувершковые шипы на подошвах.
— Пустяки! — не унывал Алексей. — Шипов никто не увидит. Ты же не вверх ногами перед ее папашей и мамашей выкобениваться будешь. А белый цвет — явление преходящее. Недаром лучшие умы человечества изобрели гуталин.
В поисках гуталина Алексей обегал несколько корпусов городка. Все же ему удалось установить, что еще ранней весной видели, как один из театрального чистил ботинки, роскошно макая щетку в банку с гуталином. Слухи подтвердились, и Алексей явился с банкой черного, как южная ночь, гуталина. Через несколько минут белые и довольно симпатичные лосевые бутсы приобрели серо-буро-коричневую окраску, ни на что, честно говоря, не похожую.
— Не волнуйся! Твои аристократы подумают, что теперь в моде такой цвет.
Выбора не было, и Полуяров с содроганием натянул на ноги бывшие бутсы.
— Типичный жених! — ободрял друга Алексей. — Сегодня же по рукам и ударите, вот увидишь.
Чтобы переменить щекотливую тему, Сергей спросил:
— Ну а у тебя как дела? Что во время каникул делать будешь?
— Пойду работать в журнал «Жизнь слепых».
— Почему слепых?
— Авось не заметят моей бездарности. Не получается из меня классика советской литературы.
Облачившись в коротковатые хлопчатобумажные штаны, подпоясавшись тоненьким кавказским ремешком, еще раз критически осмотрев пахнущие гуталином бутсы, напутствуемый пожеланиями, советами и рекомендациями всех обитателей комнаты, Сергей Полуяров направился к трамвайной остановке. Ему казалось, что из всех окон двухэтажных бараков-близнецов студенческого городка на него смотрят сотни глаз: жених идет!
Путь в Серебряный бор оказался долгим. Автобус № 4 шел от Театральной площади больше часа. Всю дорогу Полуяров с подозрением поглядывал на бутсы. И не зря. Они обрели удивительную способность притягивать к себе, как магнит металлическую стружку, всякую дрянь.
Сойдя у круга, Полуяров взглянул на висевшие на столбе часы: только начало второго. А он должен явиться к Никольским в три. Куда деваться? Томимый сомнениями и недобрыми предчувствиями, Сергей пошел бродить улочками, запутавшимися в меднотелых соснах дачного поселка. В одном проулке, заросшем лебедой и кашкой, мальчишки, обугленные, как головешки, играли в футбол. Играли прескверно. Ни пасовки, ни умения принять мяч, ни одного точного удара.
