Василий Шукшин - Киноповести
— Хватает. Целые лагеря есть.
И возник оживленный разговор о том, что, наверно, бабам-то там не сладко.
— И вить, дети небось пооставались!
— Детей — в приюты...
— А я бы баб не сажал!— сурово сказал один, изрядно подвыпивший мужичок.— Я бы им подолы на голову — и ремнем!..
— Не поможет,— заспорил с ним Ермолай.— Если ты ее выпорол — так?— она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами — она мне со зла немую девку принесла.
Кто-то поднял песню. Свою. Родную.
«Оте-ец мой был природный пахарь,А я работал вместе с им...».
Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку выравниваться.
«Три дня, три ноченьки старался —Сестру из плена выруча-ал...».
Увлеклись песней — пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед собой.
«Злодей пустил злодейку пулюУби-ил красавицу сестру-у.Взошел я на гору крутую,Село-о родное посмотреть:Гори-ит, горит село родное,Гори-ит вся родина-а моя-я!..»
Степан крупко припечатал кулак в столешницу, заматерился с удовольствием.
— Ты меня не любишь, не жалеешь!— сказал он громко.— Я вас всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас соскучился.
У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь — кто-то предусмотрительный смотал за гармонистом. Взревели... Песня погибла. Вылезли из-за стола и норовили сразу попасть в ритм «подгорной». Старались покрепче дать ногой в половицу.
Бабы образовали круг и пошли, и пошли с припевом. И немая пошла и помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись... И она тоже смеялась — она была счастлива.
— Верка! Ве-ерк!— кричал изрядно подпивший мужичок.— Ты уж тогда спой, ты спой, что же так-то ходить!— Никто его не слышал, и он сам смеялся своей шутке — просто закатывался.
Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:
— Ка-ак она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: «К худу или к добру?» А она мне в самое ухо дунула: «К добру!»
Пожилая баба покачала головой.
— К добру?
— К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.
— Упредила.
— Упредила, упредила. А я ишо подумай вечером-то: «К какому же добру, думаю, мне суседка-то предсказала?» Только так подумала, а дверь-то открывается — он вот он, на пороге.
— Господи, господи,— прошептала пожилая баба и вытерла концом платка повлажневшие глаза.— Надо же!
Бабы, плясавшие кругом, втащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думал, пошел выколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал... И приговаривал: «Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та...» И вколачивал, и вколачивал ногой так, что посуда в шкафу вздрагивала.
— Давай, Ермил!— кричали Ермолаю.— У тя седня радость большая — шевелись!
— Ат-та, оп-па,— приговаривал Ермолай, а рабочая спина его, ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он плясал — слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести — долго ждал этого дня, без малого три года.
В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, нечеткую дробь...
— Давай, тять...
— Давай — батька с сыном! Шевелитесь!
— А Степка-то не изработался — взбрыкивает!
— Он же говорит — им там хорошо было. Жрать давали...
— Там дадут — догонют да еще дадут.
— Ат-та, оп-па!..— приговаривал Ермолай, приноравливаясь к сыну...
«Люблю сани с подрезами,Воронка — за высоту,Люблю милку за походку.А еще — за красоту!» —
вспоминал Ермолай из далекой молодости. И Степан тоже спел:
«Это чей же паренекВыделывает колена;Ох, не попало бы емуБерезовым поленом».
Плясать оба не умели, но работали ладно — старались. Людям это нравится; смотрели на них с удовольствием.
Так гуляли.
Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, надо, наверное, явиться Степану в сельсовет — оформлять всякие бумаги. Только немая что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся.
— Отстань, ну тя! Пляши вон.
Участковый вышел со Степаном за ворота, остановился.
— Ты что, одурел, парень?— спросил он, вглядываясь в лицо Степана.
Степан прислонился спиной к воротнему столбу, усмехнулся.
— Чудно?.. Ничего...
— Тебе же три месяца сидеть осталось!
— Знаю не хуже тебя... Дай закурить.
Участковый дал ему папироску, закурил сам.
— Пошли.
— Пошли.
— Может, скажешь дома-то? А то хватятся...
— Сегодня не надо — пусть погуляют. Завтра скажешь.
— Три месяца не досидеть и сбежать!..— опять изумился милиционер.— Прости меня, но я таких дураков еще не встречал, хотя много повидал всяких. Зачем ты это сделал?
Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые избы, ворота, прясла... Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок, задумчиво улыбался.
— А?
— Чего?
— Зачем ты это сделал-то?
— Сбежал-то? А вот — пройтись разок... Соскучился.
— Так ведь три месяца осталось!— почти закричал участковый.— А теперь еще пару лет накинут.
— Ничего... Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили — каждую ночь деревня снится... Хорошо у нас весной, верно?
— Нда...— раздумчиво сказал участковый.
Долго они шли молча, почти до самого сельсовета.
— И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?
— Трое.
— А те где?
— Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.
— И сколько же ты добирался?
— Неделю.
— Тьфу... Ну, черт с тобой — сиди.
В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан сидел у стола, напротив, задумчиво смотрел в темное окно. Хмель покинул его голову.
— Оружия никакого нет?— спросил участковый, отвлекаясь от протокола.
— Сроду никакой гадости не таскал с собой.
— Чем же ты питался в дороге?
— Они запаслись... те двое-то...
— А им по сколько оставалось?
— По много...
— Но им хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дернул?— в последний раз поинтересовался милиционер.
— Ладно, надоело!— обозлился Степан.— Делай свое дело, я тебе не мешаю.
Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал:
— Я думал, ошибка какая-нибудь — не может быть, чтоб на свете были такие придурки. Оказывается, правда.
Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал.
— Небось смеялись над тобой те двое-то?— не вытерпел и еще спросил словоохотливый милиционер.
Степан не слышал его.
Милиционер долго с любопытством смотрел на него. Сказал:
— А по лицу не скажешь, что — дурак.— И ушел окончательно в протокол.
В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела испуганными глазами на милиционера, на брата...
— Мэ-мм?— спросила она брата.
Степан растерялся.
— Ты зачем сюда?
— Мэ-мм?— замычала сестра, показывая на милиционера.
— Это сестра, что ли?— спросил тот.
— Но...
Немая подошла к столу, тронула участкового за плечо и, показывая на брата, руками стала пояснять свой вопрос: «Ты зачем увел его?»
Участковый понял.
— Он... Он!— показал на Степана.— Сбежал из тюрьмы! Сбежал! Вот так!..— Участковый показал на окно и «показал», как сбегают.— Нормальные люди в дверь выходят, в дверь! А он в окно — раз и ушел. И теперь ему будет...— Милиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Степана.— Теперь ему опять вот эта штука будет! Два,— растопырил два пальца и торжествующе потряс ими.— Два года еще!
Немая стала понимать. И когда она совсем все поняла, глаза ее, синие, испуганные, загорелись таким нечеловеческим страданием, такая в них отразилась боль, что милиционер осекся. Немая смотрела на брата. Тот побледнел и замер — тоже смотрел на сестру.
— Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают нормальные люди... Братья ваши небось не сделали бы так.
Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, повисла у него на шее.
— Убери ее,— хрипло попросил Степан.— Убери!
— Как я ее уберу?..
— Убери, гад!— заорал Степан не своим голосом.— Уведи ее, а то я тебе расколю голову табуреткой!
Милиционер вскочил, оттащил немую от брата... А она рвалась к нему и мычала. И трясла головой.
— Скажи, что ты обманул ее, пошутил... Убери ее!
