Все случилось летом - Эвалд Вилкс
Но далеко ли уйдешь собачонкой на веревочке? И где этот край света?
…Только под утро удалось Илоне заснуть, и потому не расслышала звона будильника, а разбуженная матерью, поняла, что опоздала на работу. Поначалу заторопилась, надеясь поспеть к автобусу, но передумала. Раскрыла шкаф, оглядела свои платья, остановилась на простеньком черном с белым воротником. В нем она была немного похожа на школьницу, но, может, так лучше. Конечно же. И губы не стоит сегодня красить.
Пришлось изрядно постоять на обочине, пока не попалась попутка. Шофер, молодой парень, всячески старался завязать разговор с симпатичной пассажиркой, но Илона отмалчивалась, изредка кидая «да» или «нет», парню наскучила ее угрюмость, и он оставил ее в покое.
В конторе Илона, поборов неловкость за опоздание, отрывисто поздоровалась, села за свой стол. В вазе перед ней стояла роза. Илона обвела глазами комнату, пытаясь найти объяснение такому подношению, но сослуживцы все до единого были заняты делом, уткнулись в бумаги. И в нарочитой занятости, в той настороженной тишине, которую она принесла с собой, чувствовалось что-то необычное. Да что у них тут произошло?
Илона взялась было составлять срочный отчет, но вскоре поняла, что работа не клеится, что сама невольно поддается царящей в комнате напряженности. Оторвавшись от бумаг, Илона поймала на себе взгляд молодой сотрудницы Скайдрите. Та смотрела на нее мутными от слез глазами, и столько в них было участия, сострадания.
И вдруг до Илоны дошло: им уже известно о трагическом происшествии с ее мужем, потому и роза на столе, потому и слезы в глазах Скайдрите, и напряженная тишина.
И тут заведующая сектором Анна Витол приоткрыла дверь кабинета и пригласила Илону к себе. Сослуживцы были не в восторге от начальницы, считая ее чересчур властной, прямолинейной, пожалуй, и побаивались ее. Хотя лично у Илоны никаких трений с ней не возникало, однако в такой день лучше было бы не касаться работы. Впрочем, начальница и не думала с ней говорить о работе.
— Милая девочка, — начала Анна Витол, — да зачем вы пришли сегодня в контору? Могли преспокойно остаться дома… Нет, нет, не рассказывайте, я уже знаю, все знаю…
Начальница вытерла платком глаза, обняла Илону, пригладила ее волосы.
— Бедная девочка, — продолжала начальница, — человек всесилен, человек всемогущ и лишь перед лицом смерти беспомощен. Мужайтесь, мой друг. Такова наша женская доля — терпеть и любить. Ах, если бы вы знали, сколько женских слез было пролито в годы войны… кто измерит их, взвесит?
Илона стояла в объятиях начальницы, как хворостинка под сенью пышной липы, — Анна Витол была женщина, как говорится, в теле, — стояла и чувствовала, что вот-вот разревется.
— А ты поплачь, милая, поплачь, легче станет. Горечь выплачешь, мир совсем другим покажется. Уж сегодня иди домой, иди, иди, без тебя управимся.
Когда Илона вернулась к себе, сослуживцы, словно сговорившись, подходили к ней, жали руку — молча, торжественно или бормоча слова соболезнования. Чуть позже, уже на улице, ей вспомнилась эта сцена, и Илоне показалось, что в ней пробуждается новое чувство, и оно, это чувство, подобно лучу, высвечивает прошлое несколько иначе, чем раньше. А сама она так ли уж хорошо относилась к мужу, боролась ли за свою любовь, все ли сделала возможное, чтобы добиться любви?
Конечно же, нет!
Домой Илона ехала как во сне, благодаря в душе начальницу за то, что та поняла ее состояние, отпустила с работы. Покой, покой — вот, что ей теперь нужно.
Во дворе у сарая были свалены дрова. Илона спросила у матери, откуда они появились, и та объяснила, что председатель Даугис велел привезти. Из-за усталости Илона не смогла по достоинству оценить заботливость председателя. А позже, подремывая на диване, она услышала, как мать, вздыхая, ворчала, будто бы про себя: «Это надо ж, такую дочь стервецу на радость вырастила, ай-яй-яй!» И Илоне показалось, что слова эти имеют какое-то отношение к ней, но усталость сломила ее, и она уснула.
Понемногу жизнь Илоны вошла в привычную колею. Она сделалась серьезной, даже улыбка стала у нее печальной, и всякий, кому в те дни с ней приходилось встречаться, не мог не почувствовать, что молодая женщина глядит на мир просветленным взглядом, хотя за просветление, ясность, душевный покой дорого заплачено. В районной газете появилось соболезнование от товарищей по работе вдове покойного, и Илона восприняла это как должное. Вслед за тем ее вызвал к себе начальник конторы, у него в кабинете оказался и председатель месткома, и было объявлено, что ей выдается бесплатная путевка в дом отдыха, Илона сама может выбрать, куда — в Сочи или на Рижское взморье. И это ничуть не нарушило душевного равновесия Илоны, пожалуй, даже укрепило его.
В тот день, вернувшись домой, Илона заметила во дворе какого-то мужчину — он у сарая укладывал в поленницу привезенные дрова. Оказалось, это Ивар Озолнек, тот самый, что последним видел Вилиса Сатыня и отговаривал его идти через Даугаву. Поздоровались — как-никак старые знакомые! — перекинулись несколькими фразами («Не стоило тебе возиться, мы бы с матерью сами справились». — «А, пустяки, тут и дел всего ничего». — «Даже не знаю, как тебя благодарить». — «Господи, какая благодарность!»), и Илона прошла в дом.
Мать готовила ужин, сказала, что Ивара следует хорошо угостить и что она, пожалуй, от себя поставит пол-литра. И поскольку Илона ничего не имела против, мать накрыла стол не на кухне, как обычно, а в комнате. Когда Озолнек вошел, слегка оробев от такого приема, — парень он был неброский, простой рабочий из стройбригады, — Илона пригласила его в комнату, усадила на почетное место. Мать предупредительно ушла на кухню, наказав, чтобы кликнули, если что понадобится.
Озолнек был одних лет с погибшим Вилисом, в общем-то хороший малый, хотя о нем трудно было сказать что-либо определенное — плохое или хорошее, человек как человек, этим вроде бы все и сказано. Довольно скоро Озолнек освоился в уютной комнате, оно и понятно: люди-то не чужие, в колхозе все друг дружку знали.
Опускались сумерки, они ели, выпивали, самочувствие было прекрасное. Илона была признательна гостю за то, что тот ни словом не обмолвился о трагическом происшествии, невольным свидетелем которого стал, и сама о том не заводила речи. Болтали о том о сем, о весне, уже недалекой, о Сочи, и какая там погода, о редиске, появившейся в магазине. И когда они вот так разговорились, когда сумерки совсем сгустились, Илона вдруг ощутила, как ей на коленку легла горячая, широкая ладонь. Поначалу она так растерялась, что не могла взять
