Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
— Да вот с конем, — нетерпеливо показала Загидат.
— Так бы и говорили, — словно обиделась продавщица и отрезала: — Эта не продается. Авторский экземпляр для витрины.
— А-аа, — растерялась Загидат, никак не ожидавшая такого ответа. — А вы не скажете, кто автор?
— Кебедов, — бросила продавщица и занялась следующей покупательницей.
Загидат уныло поплелась к выходу, но, сообразив что-то, вернулась.
— А вы не дадите мне его адрес? Может, он мне сделает… на заказ?
— Пожалуйста, — великодушно согласилась продавщица и, быстро начеркав что-то на товарном чеке, протянула его Загидат. — Только имейте в виду, это очень дорого. — И она окинула взглядом потрепанное пальто девушки. — Рублей пятьдесят.
Загидат покраснела и, сунув клочок бумаги в карман, выбежала из магазина.
Так же горели фонари, проезжали машины, толкались прохожие. Но праздника, который жил в ее сердце, как не бывало. Она почувствовала себя одинокой и жалкой. Загидат скомкала клочок бумаги и хотела бросить его в урну. Но ветер подхватил бумажонку и понес по асфальту — все быстрее, все дальше. И тогда, подчиняясь неясному порыву, она бросилась догонять этот клочок, а догнав, расправила и осторожно положила в карман. Она шла по улице, и снежная серая жижа под ногами казалось ей свежим лугом, а неуклюжие громады домов стройными горами. И по этим лугам, по этим горам девушка, с чьих ладоней лилась сама нежность, вела под уздцы Гюльсары.
Но промчалась «Волга», обдав ее брызгами. И снова горы стали городскими зданиями, а сочные шелковые луга — февральской слякотью. И девушка, с чьих ладоней лилась нежность, обернулась ею, Загидат, студенткой, которой не по карману летящая над горами Гюльсары.
— Продать бы что-нибудь, — соображала Загидат, но, сколько она ни перебирала в уме свой скромный гардероб, она не нашла в нем ни одной стоящей вещи. Загидат жила на стипендию. Правда, к большим праздникам из аула приходили посылки с фасолью, сушеными фруктами, орехами и урюком. Но это было малым подспорьем, тем более что, конечно, делилось на пол-общежития. Осенью отец приезжал в Махачкалу, сдавал мясокомбинату баранов. На вырученные деньги покупал необходимую одежду для старшей дочери, а ее платьишки и пальто переходили к следующей по старшинству… Так Загидат достались и те самые сапожки с «отполированной» подошвой, которые и положили начало ее дружбе с Гаирбеком.
Но Загидат никогда не просила у родителей денег, понимая, как трудно им с шестью дочерьми, трое из которых — студентки.
…Этой ночью Загидат увидела себя девочкой. Вместе с матерью она вышла косить траву. Серый волглый предутренний воздух обволакивал знобящей свежестью. Загидат не смотрела по сторонам. Она видела впереди только босые пятки маминых ног, круглые, красные и сморщенные, как те привядшие яблоки, которые осенью она находила в траве, и косо упавшую траву, и стальной блеск наточенной косы. Но вот, устав, она приостановилась, выпрямилась, тыльной стороной ладони вытерла вспотевший лоб и… подняла глаза. Загидат увидела вершины гор, облитые расплавленным золотом, и это золото, растекаясь, уже заливало луга, подступая к Загидат все ближе и ближе. А на фоне круглого восходящего шара все четче вырисовывалась стройная фигура коня, который словно плавал в золотом море. Как два больших агата горели глаза.
— Гюльсары! — вскрикнула Загидат. Конь рванулся навстречу ее зову, но тут же, словно повинуясь другому, более властному приказу, застыл на месте. А золотое море вокруг него стало сгущаться, твердеть и наконец совсем окаменело. И конь остался в нем навечно, как в камешках янтаря остаются вымершие насекомые.
— Гюльсары! — в отчаянии закричала Загидат и проснулась.
Серый рассвет вползал в комнату, с робкой настойчивостью просачиваясь сквозь белые занавески. Девушки еще спали. «Что это со мной? — рассердилась на себя Загидат. — Ну, один человек написал повесть, другой вырезал чеканку. Так неужели я теперь из-за этого должна провалиться на сессии?» Она вытащила из-под подушки тетрадь с конспектами и углубилась в чтение. «И потом, это все выдумка художника. Не было никакого Гюльсары».
С этой мыслью, неожиданно успокоившей ее и вернувшей к привычной суматошной студенческой жизни, она приняла холодный душ, съела яичницу из двух яиц, выпила стакан чая и отправилась в институт.
День выдался напряженный. Три лекции, практические занятия да еще студенческий комитет. На комитете Загидат разволновалась. Нескольких девушек с ее курса сняли со стипендии. Им трудно давалось учение. Так что формально, по закону, все было правильно. А по-человечески нет. Потому что девушки эти были из отдаленных аулов, из многодетных семей, и родители не могли им помогать.
— Срезайте тем, — горячилась Загидат, — для кого стипендия — мед и масло, а не тем, для кого она хлеб, понимаете, черный хлеб… они же без хлеба прожить не смогут.
Словом, Загидат дошла до завкафедрой, но своих сокурсниц отстояла.
— Этот цурибский плод своего добьется, — не то одобрительно, не то осуждающе сказал по этому поводу Самед Махмудович, бывший свидетелем разговора.
А вечером, как всегда, Загидат зашла на часок в библиотеку полистать перед сном подшивки журналов «Здоровье» и «Наука и жизнь».
Она совсем забыла о своем вчерашнем увлечении и о своем странном сне. Но стоило ей углубиться в чтение, как она услышала рядом с собой всхлипывание. Загидат покосилась в сторону своей соседки и увидела, что та роняет на страницы крупные слезы. Загидат бы отвернуться, не вникать в причину чужих, явно несерьезных слез. Но словно кто тянул ее за язык, ока спросила:
— Это вы над книгой плачете? А что за книга?
Соседка вскинула на нее большие покрасневшие глаза. Она оказалась совсем молоденькой и на удивление веснушчатой.
— Это Айтматов. «Прощай, Гюльсары!», — доверчиво всхлипнула девочка. При этом, видимо, от волнения, веснушки мгновенно сдуло с ее лица: так ветер сдувает с костра искры.
— Гюльсары! Опять Гюльсары! Не может быть! — вскрикнула Загидат.
— Почему же не может?.. — удивилась девочка. — Это такой писатель… — веснушки снова проступили на ее лице, словно кто-то зажег их изнутри. — Я даже письмо ему написала, но не отправила, — девочка протяжно вздохнула.
Но Загидат уже не слушала. Вчерашнее волнение поднималось в ней с такой силой, что от ее прежнего, всегдашнего спокойствия не оставалось и следа. Загидат посмотрела в окно, за которым медленно догорал закат, и ей показалось на миг, что эту желтизну прочеркнула четкая тень летящего коня. Ей захотелось убежать, спрятаться от этого наваждения, от этого тревожного заката, но она только встала и сказала бесстрастным голосом:
— Да, я читала. Хорошая книга.
До праздника оставалось всего три дня, когда Загидат, решив больше не быть такой разборчивой, снова отправилась
