Николай Воронов - Юность в Железнодольске
— Вам обязательно на свадьбу?
— Обязательно.
— Вернемся? — Его сердце сбоило, охваченное тревогой.
— Единственная среди мужчин? Да еще в застолье?
— Паша Белый вам как родной дед.
— Слыхали: прельстительная.
— Беру вас под свою защиту.
— Негоже ярочке идти под защиту волка.
— Я волк?
— Хмельной мужчина — волк. Вам ведь, чуть выпьете, все равно за кем гоняться.
— Я каплю выпил.
— Мною любовались?
— Вашей непосредственностью.
— Ну, я на свадьбу.
— Вернемся, Лёна.
— Приятный разговор, да ни к чему. Счастливо оставаться.
— Сейчас мы уедем. Погодите! Можно я помолюсь... на вас?
— На солнце молитесь.
Лёна бросилась бежать, но вскоре вернулась.
— Молитесь, — сказала она.
Вячеслав боялся, что Лёна передумает, бросился на колено, приложил ладонь к ладони. Вспомнил, что это жест намаза, поэтому скрестил пальцы и так их и оставил, держа руки перед собой.
— На оба колена встаньте.
В голосе Лёны были строгость и ласка. Вячеслав подчинился.
— Я молюсь минуте, когда наперекор душевному безразличию заехал к Николаю Коняткину. За это я Кольке молюсь, потому что не он бы, так в жизнь бы не увидел прельстительную Аленушку. Я молюсь вашему биомагнетизму или... Не знаю, как его еще назвать? Он притянул меня, и я себе неподвластный. Я молюсь, чтоб вы отклонили меня от беды, а может, от катастрофы. Я молюсь за чистоту в природе и людях. За вашу чистоту, Лёна.
Вячеслав замолчал, уткнулся лбом в перекрестье сцепленных пальцев.
— Складно. Мой муж цыган. Цыгане — артисты, и все же он... Мне приятно было слушать... И все же... Вы посещали в школьные годы драматический кружок?
Вячеслав не отозвался.
Она чиркнула ладонью по его вихрам. Жест сомневающегося приятия и снисходительной грусти: хоть, может, ты и прикинулся, я не сужу тебя, но и ты не сердись.
За избой Паши Белого, обращенный в небо, прозвучал в закатной притихлости Леонидов расстановистый зов:
— Славка, подь сюда. По-ра вы-ру-ли-вать на большак.
— Да не хочу я выруливать на боль, — прошептал Вячеслав.
— Не притвора ли? Ну? Подымайтесь, пока не увидел. Зовет Славой, как бы не начал звать блажным да бескорюжником, а то и ветродуем.
— Обо мне он плохо не подумает.
— Деревенские увидят. После опозорят вас, да и меня к вам пригребут.
— Не за что меня позорить.
— Унижался, скажут, нежничал до потери достоинства, городскую ухватку применял. Потешаться у нас умеют.
— Пускай.
— Подымайтесь.
— Я хочу остаться.
— Дерзкий какой!
— Навсегда.
— Тогда вы приставака.
— Не ходите на свадьбу. Спасите меня. Я гибну.
— Совсем раскис мальчик. Вон ваш приятель. Не затрагивайте меня больше.
— Я не затрагивал.
— Как же не затрагивал? Передо мной муж на колени не вставал. И молитва. Никто... Легче оскорбление перенести... Зачем вы?! Городская ухватка... Вам драмкружок...
— Я... У меня... По искренности.
— По искренности — молчали бы. Не поддамся никому. Ненавижу мужчин: вруны, юбочники, подкорюжники, соблазнители. Вся пакость от вас. Вы сильней! Хитрые. Деньгами вертите. Кровожадные. От злобы, от насилия вам удовольствие.
Лёна побежала вдоль пепельно-сизого плетня. На повороте в проулок стоял желтокронный тополь. Низ тополя был разбухший, в наростах землистого цвета. Из наростов иглились свежие побеги. Сквозь эти побеги, почти скрывшись за стволом, по надежде Вячеслава, Лёна должна была глянуть на него, прежде чем метнуться за плетень. Не глянула. Волосы ее, мелькавшие поверх плетня, пушисто сияли, просвеченные закатным солнцем.
Вячеслав поднялся с колен. Он ощущал присутствие Леонида и Коняткина. Неловкостью охватило душу. Намеревался выразить чувство какого-то небесного обожания, а получилось, что ожесточил Лёну, наверняка оскорбил Коняткина: похоже, что он небезразличен к ней. И конечно, вверг в грустное недоумение Леонида. Страдать о Тамаре, не простить ее ошибки, допущенной по девчоночьей безответственности, неискушенности или из-за чего-то подобного, и самому сорваться с таким шквальным легкомыслием, какое простительно лишь безвольному хлыщу.
Терзаясь недавней слабостью, Вячеслав продолжал топтаться на месте, пока не ощутил, что напряженное внимание, исходившее к нему со стороны коняткинского двора и державшее его в своем досадливом поле, не ослабело. Не желая оборачиваться, дабы проверить, что Коняткин убрался в дом, а Леонид ждет, он сосредоточил внимание на части того малого пространства, которое находилось за его спиной. Телепатическая локация, как с армейской поры Вячеслав называл это свойство собственного восприятия, подтвердила, что позади находится только один человек, и не какой-нибудь, а Леонид. Не стал больше медлить, словно по команде повернулся кругом. Неподалеку в позе печально ждущего человека — опущена и слегка наклонена к земле голова, да и корпус отклонен к земле — стоял Леонид. Надо идти к нему, но не хочется. Балагурить будет. Начнешь оправдываться. А в чем оправдываться? В отчаянии? В срыве совести? В несуразном для самого себя и для Леонида, тем более во мнении Коняткина, падении на колени, в наборматывании молитвы? Несусветно, вздорно, чудовищно! Однако не приставака он, не актерствующий нахалюга. Был чист и остается чистым, хотя и не мог предположить в себе такой н е л е п о й в о з м о ж н о с т и и понять не в силах, где, в каких пропастях подсознания таилась эта в о з м о ж н о с т ь, воспринимаемая как глумление и сумасбродство.
Ушел Леонид. Освободил от необходимости... Да просто передалось: надо уйти. Остаться для укора, когда ты сам себе укоризна, равносильно надругательству. Только озлобишь... Он-то не озлобляется, Вячеслав, но, пожалуй, взвился бы. А Коняткин, из-за чего он ушел? Ревность? Возмущение? Да что же это? Что же? Зачем жить, если докатываться до поступков, кажущихся постыдными, невообразимыми самому себе?
18
Зубы Леонида гляделись как зубы счастливчика: все до одного целы, эмалево-белые, точно он только тем и занимался, что надраивал их самоновейшими пастами, придающими им блеск и прочность. Как-то у него нарвала десна, и врачиха, дабы вылечить ее, просверлила с испода верхний резец. Потом она заделала норку в резце, но пломбы там плохо держались. Из-за этого Леонид говорил с пришепеткой, а когда свистел, шугая голубей, то свист получался жужливый.
И теперь, хотя всего лишь звал Вячеслава к мотоциклу, он свистнул жужливо. В свисте зятька почудилось Вячеславу бесшабашное мальчишество, и это маленько взвеселило его и поослабило нежелание идти во двор Коняткиных.
Что-то в нем было от безотрадного человека, когда он брел на пристальные глаза Леонида, уже сидевшего за рулем.
— Пошевеливайсь! Бодрись! — крикнул Леонид и просигналил.
Едва собрался Вячеслав лезть в люльку, из дома вышли Паша Белый и Коняткин. Старик обнял правой рукой один из столбов, подпиравших навес над крыльцом, и загляделся на нефритово-зеленую вдоль горизонта дугу закатного света. Задержка Паши Белого на крыльце заставила Вячеслава обратить внимание на столб. Он не был витым, каковы обычно поднавесные столбы. Из него поясами выступали головы птиц: филинов, попугаев, голубей, ворон, орлов. На другом столбе были вырезаны головы тех же птиц. Вячеслав спросил старика, просто так он вырезал головы этих птиц или со смыслом.
— Просто так карася не съешь: косточки нужно выбирать, иначе подавишься.
Ответ Паши Белого показался пренебрежительным. В этой пренебрежительности ему примнилось осуждение, разочарование, а как их результат — жестокость безразличия. Собственно, другого и нечего было ждать. Кабы они считали его ч о к н у т ы м, тогда бы, может, проявили снисходительность. А то ведь он нормальный. Коль так, значит, ферт, бесстыдник, ветродуй и ничего, кроме презрения, не заслуживает.
Заблуждался Вячеслав, заблуждался. Из-за стыдобы, когда она наваливалась на его душу, он подменял отношение людей к нему своим личным отношением. Ошибки восприятия, как и самовосприятия, многоразличны и зачастую таят в себе разрушительную для сознания опасность. Но эта ошибка восприятия, о которой Вячеслав не догадывался, была спасением для него, как и спасительна она для большинства чистых людей, потому что ее обусловливают муки совести, противодействующие нравственной порче человека.
Паша Белый думать не думал о том, что вообразилось Вячеславу. Он, в отличие от многих стариков, помнил себя парнем и все еще сохранял способность судить о молодости по свойствам, присущим именно ей. Паша Белый, которого огорчало, что Лёна живет соломенной вдовой и что никак ей не встретится мо́лодец, какой бы перешиб безнадежное ее ожидание, обрадовался влюбчивости Вячеслава. Когда-то он сам был влюбчивым: «Как что, так втрескался!» Шалел при этом, по его же определению, ально марал осенью, во время гона, и устирывали его парни-соперники до полусмерти, и он бил их в подрез чем попадя: кол подвернулся — колом, палка для игры в лапту — палкой, чересседельник — чересседельником. До недавней поры Паша Белый надеялся: отслужит армию Колька, глядь, и завяжется промежду ним и Лёной узелок, а там и поженятся. Хлестать за Лёной Колька хлестал, поди-ка домогался, да без успеха, а супружество в башке не держал: я-де гулеван, не отшастал свое. А на самом деле, по догадкам Паши Белого, ни у Кольки, ни у Лёны не было друг к дружке стремления, которым, если кто им обуян, тех не обуздать, а коль это стремление их спару́ет, то навсегда. Жалковал Паша Белый, что не этак деется, как он желает, а положения не исправить: умом да благим намерением страсть не заменить.
