Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый
Вздрогнув, Ильмурза открыл глаза и, озираясь по сторонам, произнес:
— Нуруш, после моего отъезда никто тут меня не спрашивал?
— Нет, абы, никто. Разве должен был кто зайти?
Ильмурза, облегченно вздохнув, промолчал. Попросив белье, костюм, ботинки, он ушел в ванную.
А Нурия принялась звонить подругам, Не успела она обзвонить всех, как Ильмурза вышел из ванной. Теперь он был прежним Ильмурзой, только немного похудел.
— Нуруш, грязную одежду я оставил там, в углу, выбрось ее подальше с глаз, ладно? В дровяник или в чулан.
— А ты куда, абы?
— На вокзал к товарищам схожу. Они едут в Москву, я останусь на несколько дней здесь.
— Значит, они не смогут быть на нашей встрече? — спросила омраченная Нурия.
— Не смогут. Спешное дело…
Ильмурза сказал, что обещал товарищам немного денег, а сберкасса, как на грех, закрыта.
Нурия охотно предложила свои скромные сбережения, накопленные из денег, что давались ей на карманные расходы. А если у него есть время подождать, она сможет найти у подруги побольше.
— Ладно, пока хватит и сорока трех рублей. От Казани до Москвы всего сутки, а мы все двое суток ехали без копейки.
Обняв Нурию за плечи, Ильмурза направился к двери.
— Скоро вернешься, абы?
— Не задержусь, Нуруш.
Как ее ни подмывало, Нурия решила пока не говорить домашним о возвращении Ильмурзы, чтобы сильнее поразить их. Но случилось то, чего она никак не ожидала. Она забыла припрятать одежду Ильмурзы, а отец, зайдя после работы в ванную и обнаружив ее, позвал Нурию.
— Что это за наряд трубочиста валяется здесь?
Нурии ничего не оставалось, как сообщить о возвращении Ильмурзы.
— В этой одежде? — недоумевал Сулейман.
Нурия ответила, чтобы успокоить отца:
— Это же его рабочий костюм.
2На стуле, далеко отодвинутом от стола, сидел, опустив голову на широкую грудь, Сулейман. Как обухом его стукнуло, и он не мог отдышаться. Потемневшее, покрытое сеткой морщин лицо, короткая, крепкая шея, маленькие пунцово-красные уши, словно он вышел из бани. Ворот рубахи распахнут: видимо, он в минуту ярости рванул его вместе с пуговицами. Одна рука, сжатая в кулак, лежит на колене, другая бессильно повисла.
У другого конца стола боком расположился Ильмурза. Он был в пальто и шапке и сидел как чужой человек, — вот кончит разговор, встанет и уйдет отсюда. Изредка он бросал на отца отчужденный тяжелый взгляд. В этом взгляде были обида и раздражение. «Ну и что особенного… Не понравилась степь — и вернулся к родному порогу. Ничего тут нет такого, чтобы ахать и поднимать бурю на весь дом». Но отец в ярости и слушать его не хотел.
— Спасибо, сынок. Прославил семью Уразметовых, уважил седины отца… Спасибо! Завтра на работе все кинутся поздравлять. У-у-у!.. — Он с силой оттолкнул стул, вскочил с места и замахал перед носом Ильмурзы кулаком. — Как теперь покажусь на глаза добрым людям? Выродок!.. До шестидесяти дожил, — не бывало такого позора… — Сулейман-абзы прошагал от угла до угла и, резко обернувшись, показал на ванную. — Грязные тряпки снял и бросил! А с совестью что думаешь делать, га? Так же вот снять и выбросить! Эх ты, балованный козел аллаха!
— Ладно, отец, — обиженно произнес Ильмурза после долгого молчания, — ты уже и наговорил с три короба, и стул пинком отшвырнул, и ворот рубахи разорвал, и кулаками помахал… А коли подумать хорошенько — все понапрасну. Ты ведь там не был, не знаешь тамошних дел. А если бы побывал…
— Представляешь, как ты, в штаны бы наложил, га? — вскипел Сулейман. — Ну нет, твой отец не из таковских! Не свернул со своего пути даже тогда, когда царские насильники винтовку приставили к груди.
Разозлившись, Ильмурза брякнул:
— Твоего бахвальства мы уже досыта наслушались… А как повалялся бы ты сам в холодной палатке, посреди глухой степи, куда бы и горячка девалась.
Сулейман-абзы понял, что криком Ильмурзу не образумить. Но и успокоиться сразу не мог.
— Ну, скажи, — топнул Сулейман ногой, — кто ты теперь? Какое название дать прощелыге, который оставил своих товарищей и сбежал с поля боя, га? Не поворачивается язык сказать?.. Тогда я скажу: дезертир! А дезертиру одна награда — пуля! Помнишь, что сделал Тарас Бульба с изменником сыном?! Га? Или думаешь, что у меня дрогнет рука?
— Ну, что случилось оттого, что я уехал, отец? — жалобно протянул не на шутку струхнувший Ильмурза.
— Га, что случилось?.. Ты побежишь, я побегу… До чего дойдет, га? Ты, парень, не прикидывайся нахальным воробышком: дескать, велика беда, что я уехал.
Ильмурза понимал, что отец берет верх. Если сейчас ему не удастся убедить отца, после будет поздно. И он мучительно искал слов, чтобы заставить его замолчать.
— Ты, отец, прежде всего заботишься, как бы ветер не коснулся твоего благополучия, потому и толкаешь меня в самое пекло.
Сулейман-абзы застыл с искаженным лицом, а опомнившись, так взвился, что Ильмурза пожалел, что у него вырвались эти слова.
— Дурак! — кричал отец, вцепившись в грудь сына и с силой встряхивая его. — Да ты чей сын-то?.. Только Сулеймана? Или еще и рабочего класса?.. Ты хоть раз задумался над тем, что обязан хранить честь рабочего класса, га? — И, оттолкнув Ильмурзу от себя, тяжело дыша, загрохотал: — Вот уж, истинно, что свинья! Растили, учили, кормили, одевали, чтобы стал человеком, а послали на работу, на тебе — задом к хлебу… У-у!.. Прочь с глаз моих! Но, — постучал он кулаком по столу, — помни, если вздумаешь спрятаться в щель, как таракан, и отсидеться там, я все равно разыщу и призову к ответу. Тебе остался один путь: понять, какую подлость ты совершил, и — марш обратно, откуда приехал! Встань на колени перед товарищами, которых бросил в трудную пору, моли простить тебя, дурака. Обещай трудом смыть позор… Если сделаешь так, признаю — мой сын. Не сделаешь, — он с силой резанул рукой воздух, — тогда пеняй на себя… Не могу я считать дезертира своим сыном.
Ильмурза, опустив голову, пошел к двери, точно преступник, выходящий из зала суда после объявления приговора. Он был жалок.
Нурия слышала весь разговор отца с братом. Увидев, что она побежала за Ильмурзой, Сулейман-абзы прикрикнул на дочь:
— Не удерживай! Пусть уходит!
Но Нурия была полностью на стороне отца. Она хотела лишь потребовать ответа у брата, зачем он обманул ее.
Оклик заставил Нурию остановиться. Когда она снова обернулась, отец сидел, уткнувшись лицом в стол. Подумав, что отец плачет, Нурия поспешила к нему и, положив руку на его широкую спину, сказала сквозь слезы:
— Отец, не надо… Успокойся… Ведь не все твои дети… такие. Может, и Ильмурза-абы одумается…
Сулейман поднял голову. В его глазах было столько муки, что Нурия в испуге отпрянула, — точно его побили… И ссутулился как-то совсем по-стариковски. А сколько седых нитей в черных волосах!
— Ай, тяжело мне, дочка. Отец ведь за все в ответе… Нестерпимо, дочка… До такой низости… И чей сын? Сын Сулеймана… Теперь хоть завяжи глаза да без оглядки беги в лес…
Глотая слезы, Нурия повторяла:
— Успокойся, отец…
— Нет уж, дочка, кончился покой для твоего отца. Кончился!
Через некоторое время вернулся Иштуган. Он тоже был невесел. Не осмеливаясь спросить, чем он расстроен, — от Уразметовых не жди путного слова в такие минуты, — Нурия стала собирать обед брату.
— Не торопись, Нурия, пусть вернутся остальные… — сказал Иштуган и пошел к отцу.
Нурия прислушалась. Некоторое время они сидели молча, до ее ушей доносилось лишь тяжелое дыхание отца. В приглушенном радио кто-то, словно для того, чтобы успокоить их, тихо играл на скрипке. Высокие, полные тихой грусти звуки, казалось, капали с опущенных цветочных листьев в залу.
— Или директор еще какой приказ издал? — спросил Сулейман после долгого молчания.
— Приказ-то есть… Но дело не в приказе. Человека я потерял… друга, — ответил Иштуган.
— Гм… — недоуменно протянул Сулейман. — Где потерял? Из кармана, что ли, выпал?
Оказалось, Антонов, немного видоизменив приспособление Иштугана, провел его от своего имени через Бриз, за что директор в приказе объявил ему благодарность.
— Брось! — махнул рукой Сулейман. — Не говори, сынок. В голове не умещается… Неужели правда?
У Иштугана дернулись уголки рта.
— Мне, отец, не так жалко моего приспособления… Гораздо тяжелее обмануться в человеке. Я ему верил, считал его честным человеком, другом…
Сулейман смотрел куда-то в сторону, словно не слыша сына. Он даже не вскипел, как обычно. Точно негодование это застряло в горле и не давало передохнуть свободно.
— Ты, сынок, — через силу сказал он чуть погодя, — не очень-то увлекайся такими большими словами, как человек, честь… На самого пальцем покажут. Я вот тоже говорил таким манером, да…
