Том 2. Черное море. Дым отечества - Константин Георгиевич Паустовский
Но уже проступали неясные низкие облака и покрытое пеной море. Тлеющий свет возникал на востоке. По нижней палубе пробежал за кипятком рябой озябший человек с медным чайником. Когда он возвращался, из чайника шел пар, и человек улыбался.
Татьяна Андреевна вернулась в каюту, легла на узкую койку, укрылась тонким байковым одеялом, уткнулась в подушку.
– Как же мне быть? – спросила она шепотом. За железной стеной неслось неприветливое предрассветное море.
Глава 24
Вермель задыхался от тумана и проклинал Гренландию. В какой-то статье о метеорологии он недавно вычитал, что во всех бедах, постигавших Ленинград – туманах, дождях, наводнениях, – виновата Гренландия. Там, в этой мрачной стране, рождается мерзкая погода.
Свет лампы, зажженной днем, раздражал Вермеля. Казалось, что в комнате лежит больной и около его постели забыли погасить свет, горевший (как водится в таких случаях) всю ночь напролет.
Работать при смешанном освещении было невозможно. Не свет, а черт знает что! Какой-то рыбий жир.
Но у Вермеля был еще один повод для недовольства – короткий деловой разговор с Серафимой Максимовной. Она позвонила ему и сказала, что Швейцер выехал из Одессы в Ялту и просил ее телеграфировать ему, вернулся ли Вермель из Новгорода в Ленинград, так как у Швейцера есть к Вермелю важное дело. Серафима Максимовна добавила, что два дня назад она уже послала телеграмму Швейцеру о том, что Вермель в Ленинграде.
В конце разговора она не удержалась и сказала, что если Швейцер заболеет и умрет от этих зимних дурацких поездок, то в этом будет виноват только Вермель.
– При чем тут я? – рассердился Вермель. – Старику давно пора быть независимым. Ему, слава богу, пятьдесят пять лет.
– Пятьдесят три, – сухо поправила Серафима Максимовна и повесила трубку.
Разговор происходил при Пахомове. Он рылся в книгах, сваленных в большом рассохшемся шкафу. Там были журналы по искусству на всех языках, монографии о художниках, мемуары и много путеводителей…
На стенах комнаты висели в беспорядке картины: фламандские быки, портреты екатерининских сановников, кубистические натюрморты, гравюры на дереве, карикатуры, русские пейзажи. Все это – в разных рамах или совсем без рам – вперемежку с гипсовыми масками, позеленевшими канделябрами, фотографиями, маленькими венецианскими зеркалами, обведенными гирляндой розовых и голубых стеклянных цветов.
Среди диванов, старых ковров и ламп с рваными абажурами летало множество моли.
Вермель называл свою комнату «барахолкой». Каждую весну, выставляя оконные рамы, он клялся, что продаст «всю эту рвань» за бесценок или вышвырнет в дровяной сарай. Но все благополучно оставалось на прежних местах.
В летние вечера комната преображалась. Закатное солнце светилось на бронзовых часах, тусклом стекле, на давно высохших букетах, покрытых мягкой пылью. В окна лился холодноватый запах невской воды, торцовой мостовой – знакомый запах ленинградских белых ночей.
Вермель нетерпеливо ждал телеграммы от Швейцера. Его съедало любопытство – что еще может придумать старик? Неужели он все-таки нашел неизвестный портрет Пушкина? Тогда, пожалуй, можно будет простить Швейцеру его семейную скуку и даже оказать ему некоторое уважение.
Ожидание разрешилось требовательным звонком почтальона. На телеграфном бланке стояло всегда волновавшее Вермеля слово «Ялта». Вермель вскрыл телеграмму и начал ругаться.
– Ну конечно, – сказал он радостно. – Начинаются швейцеровские штучки! Послушайте, что он только пишет: «Нашел портрет Пушкина работы итальянского мастера. Необходима реставрация на месте ввиду ветхости холста. Портрете закрашены неизвестные стихи Пушкина. Приезжай». Ну, дальше ялтинский адрес. Да, и еще довольно странная приписка: «Татьяна Андреевна здесь». Как она туда попала – не понимаю.
– Какие же штучки, – возразил Пахомов и покраснел. – Толковая телеграмма.
– Бестолковая! – закричал Вермель. – Он отлично знает, что я не могу сейчас уехать из Ленинграда. Через неделю сдача эскизов. Да и где я возьму денег на эту авантюру?! Наконец, откуда он взял, что на портрете замазаны пушкинские стихи!
– Я вижу, что вам очень хочется поехать. Оттого вы и кричите.
– А как вы полагаете – не хочется? – спросил Вермель. – Неужели вы всерьез думаете, Миша, что я круглый идиот и предпочитаю киснуть в этом Ленинграде?
Пахомов пожал плечами.
– Ох, старик, старик! – сказал Вермель, очевидно обращаясь к Швейцеру. – Ты у меня когда-нибудь поплачешь! Но что же делать, Миша? Надо решать.
– При сдаче эскизов я вам буду только помехой, – заметил Пахомов. – Принимая во внимание, конечно, ваш характер…
– Ну? – подозрительно спросил Вермель.
– Пошлите меня.
Вермель молчал, обдумывал. У Пахомова колотилось сердце. Ему казалось, что Вермель услышит этот стук и все поймет.
– Это-то я знаю, что вы реставратор хороший, – сказал Вермель. – А деньги? И вообще, Миша, не морочьте мне голову. Тут что-то не так!
– Деньги я возьму у Марии Францевны. Мы через месяц получим и отдадим.
– Мы?! – закричал Вермель с притворным негодованием. – Вы совершаете увеселительную поездку. Я получаю от этого только одни неприятности. И я должен еще отдавать ваши долги Марии Францевне! Удивительная у вас логика, Миша!
– Не будем ссориться, – сказал примирительно Пахомов. – Я не подумал.
– Ну нет. – Вермель хитро засмеялся. – Я не дурак. Я тоже хочу участвовать в этом деле. Представьте себе, что оно мне нравится. Я вношу свой пай – триста рублей, и ни сантима больше! Это вас устраивает?
Пахомов согласился. Вермель вытащил из шкафа бутылки с какими-то жидкостями и тотчас начал составлять растворы для промывки холста. Он давал Пахомову много советов, огорчался, что не может поехать, завидовал, что Пахомов через три дня увидит крымскую весну, и успокоился только к вечеру, когда они пошли ужинать в гостиницу «Европейская».
В ту же ночь Пахомов выехал в Севастополь. Только за Лозовой поезд вырвался из мартовской слякоти. Над степью простиралось тихое пасмурное небо. В балках лежал еще снег, но было уже тепло, на остановках слышался птичий гомон. За Джанкоем горячий свет впервые заиграл на лакированных дверях купе. В Бахчисарае цвели розовыми грудами миндальные сады.
Пахомов не отходил от окна. Над долиной Бельбека небо сияло такой чистотой, что Пахомову захотелось тут же соскочить на ходу с площадки вагона, лечь на кремнистую землю и смотреть на небо без конца.
Пахомов прищурил глаза. Поезд мерно нес его к морю, – оно вырастало вдали туманной стеной. Пахомову виделась в его мерцающей синеве близкая милая страна, где он снова встретит Татьяну Андреевну.
Глава 25
Сестра вошла в комнату Рамона и положила ему на одеяло несколько веток остролистника. Рамон открыл глаза.
Сестра сказала, что, должно
