Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
Посовещались генералы, и один сказал, что такую станцию в порядке исключения выдадут. Подписали тут же бумагу для штаба артполка, в котором воевал Василий Тимофеевич. И выдали ведь электростанцию! Степан сам читал сопроводительную бумагу, где печатно было написано, что отпущена электростанция в распоряжение колхоза «Красное солнце».
И вот Василий Тимофеевич со всякими мытарствами вез этот груз домой, да никак не мог доехать. Все свое имущество променял на харч, а ехать еще было долго.
Степану касаткинская затея с электростанцией в ту минуту так на сердце легла, что он хлопнул Василия Тимофеевича по тощему колену: стану тебе от всей души помогать!
Правда, дня через два, когда вволюшку насиделись на дальних путях, Степан по-другому начал раздумывать. К чему ввязался? Если бы сразу на попутный поезд попросился, теперь бы уж рядом с Ольгой обретался. Но покидать Касаткина было совестно. Конечно, вперед умчись, тот и слова не скажет, но про себя, поди, пустомелей его назовет: обещал помогать, а сам деру дал.
Ехали они мимо побитых войной городов и деревень. На месте некоторых сел одни печи белели. Народ копался на пепелищах. Ой-ой, сколько Гитлер людей обездолил, горя наломал! Долго бедному народу придется в нужде жить.
Но люди, видать, оперялись. Вон танк без башни. Тащит плуги по полю. Кажется, доносит оттуда сытным земляным духом. Обрадовались они: ишь какую технику приспособили люди!
Молодцы!
И не побитые войной деревни тоже были с ее следами: крыши провалились, ограды худые, окна скособочились, везде видна нехватка мужиковских рук.
Женщины жали рожь серпами, ставили бабки. Завидя поезд, распрямлялись, смотрели из-под руки. Наверное, о своих мужьях вспоминали. Степан с Василием Тимофеевичем махали пилотками: крепитесь, мол, бабоньки! Может, вернутся ваши любимые да суженые. Одну белую высокую женщину приметил Степан. Больно на его Ольгу была похожа. Смотрел на нее неотрывно, пока не скрыла ее даль. Поди, и его Ольга так же тоскливо на дорогу глядит.
Василий Тимофеевич радовался, что везет в Лубяну пригоршню клеверного семени, пшеницы мешочек. На развод. Жить-то ведь надо не хуже, а лучше, чем прежде. Такого зверя осилили. И за работу по-геройски возьмутся.
Когда так ехали, время бежало быстрее и было легко. А когда мертво сидели по два, а то и по три дня, Степан весь изводился. И дернуло его к этому Касаткину сесть. Накапливалась в Степане скрытая тоскливая злость на Василия Тимофеевича. Хитрый старик, обротал его, заставляет вместе ехать. В том, что везет Касаткин электростанцию, находил он его корысть: ведь для Лубяны эта станция, а не для деревни Сибирь, где живет Степан.
А теперь думает он, что никакой такой корысти не было у Василия Тимофеевича — ни с маково зернышко, ни с крупиночку. Другие с гостинцами ехали, аккордеоны везли, а Касаткин чуть ли не последнюю пару белья променял на ведро картошки, которую они варили тут же, у вагона, разведя костерок меж двух кирпичиков.
Ну, и Степан, конечное дело, запасы свои поубавил, но не так, как Касаткин.
Василий Тимофеевич уговаривал Степана, чтоб тот вперед катил, домой быстрее добирался. Но Степан только хмурился. С радостью бы сорвался с места и на попутный поезд вскочил, да стыдно было старика оставлять одного. Обещал перегрузить элекстростанцию с платформы на баржу.
Уже в своих местах, в городе Котельниче, застряли так, что два дня ни с места. А надо-то было электростанцию с платформы на автомашину и перевезти на пристань. Кажись, плевое дело, солдат с мимо идущих эшелонов толпы. Кликнули бы их — и дело готово. Раз-раз, взяли бы те на руки груз, а если бы стал Касаткин рублевками трясти, за обиду бы приняли. Сколько за войну солдаты на своих рученьках и пушек, и автомашин вынесли из болот и ямин — счету нет.
Но не тут-то было. Машину на станции найти не удавалось ни Степану, ни Василию Тимофеевичу. До войны их немного было, а в войну еще поубавилось.
И, как назло, лил дождь. Только изредка давал себе передышку, а потом опять поливал. Ни свету, ни сухости. Промокли и Степан, и Касаткин до косточек, а машин нет как нет.
Василий Тимофеевич понимал, что всякое терпение у Степана иссякло. Начал его нахваливать: много, мол, ты мне помог. И вот последняя у меня к тебе просьба: не откажи, будь добр, поезжай вперед в Лубяну и сообщи, что с таким грузом я приеду.
Понимал Степан, что Касаткин это выдумал, пусть, мол, не бьет Степана совесть. И остаться бы надо было. Но ведь до дому всего полтораста верст, и он не выдержал. Сходил выменял за никелированную губную гармошку ведро свежей картошки, отдал Касаткину, а сам, глядя в сторону, вскинул мешок за плечо.
— Пошел я, коли так, Василий Тимофеевич. Все передам, как велишь. — И зашагал без оглядки, будто боялся, что вернет его Касаткин.
Видно, счастье повернулось к нему лицом: откуда ни возьмись появилась автомашина. Шофер, еще совсем мальчишка, из неокрепших рук того гляди руль выскочит, согласился подвезти. Когда поднялись на угор, оглянулся Степан, разглядел смутно видимую в дождевой мгле станцию и заскребло у него на сердце: где-то там страдает Касаткин. Думалось Степану: вот вытащить из мешка блестящую немецкую зажигалку, щелкнуть, чтоб сразу вылетел огонь, и шоферу сказать:
— Глянется?
У того глаза от удивления так и засияют.
— Отдам, если со станции на пристань груз перевезешь.
Парнишка головой закивает: что ты, вещица такая!
Василий Тимофеевич, когда снова увидит Степана возле платформы, ударится в слезы: «Да ты что это, Степан? Эх-эх! Ну, спасибо, спасибо, милой. Век не забуду».
Но не было этого.
Ехал Степан и совесть свою успокаивал: Василий Тимофеевич сам справится, еда у него есть. До устья Чисти доплывет, а там его встретят лубянцы. Они крепко ценили своего председателя. Перед войной на Сельскохозяйственную выставку со своим льном ездил колхоз «Красное солнце», грамоты получал. Было их «Солнце» в зените. А вот Степанова деревня, Сибирь, пожалуй, ничем не славилась. Василий Тимофеевич и умен, и разворотлив был, а у них председатели чуть ли не каждый год менялись.
Довез Степана шофер до Лубяны.
Тут тоже, видно, много дождя упало. Остановился Степан у околицы дух перевести — глядь, стоит кто-то около лывы, вроде знакомый, но одноногий мужик. С натугой наклонился, сапог свой вымыл, подумал и неживую свою, струганную из липы
