Александр Фадеев - Последний из удэге
— Ах, боже мой, Сергей Владимирович! — взыграв черными глазами и бровями, воскликнула она волнующимся голосом, который, казалось, исходил не из ее гортани, а из какой-то самой дальней и таинственной глубины ее тела. — Когда же вы воротились? Мы здесь по вас, ну, прямо, соскучились!
— Здравствуйте, Фрося!
Сережа мгновенно залился краской и, потеряв всякое самообладание и ощущение окружающего, пошел на Фросю, как на огонь.
— Ой, Сереженька, какой вы совсем мужчина стали! — неожиданно смутившись, сказала она и, отведя взгляд в колодец, начала быстро перебирать руками по шесту, вытаскивая ведро.
Сережа, не находя слов, прямо глядел на ее чуть тронутое пушком, совсем еще молодое лицо счастливыми, глупыми глазами.
— Такой красивенький стали! — тихо, не глядя на него и подрагивая ресницами, говорила Фрося.
— Как ты живешь? — через силу спросил он, чувствуя, что молчать дольше невозможно.
— А какая уж наша жизнь! — сказала она со вздохом, но быстрый, лукавый взгляд ее черных глаз сказал ему другое.
Она легко подхватила обеими руками ведро за дужку и, оттягивая его на себя вместе с шестом от журавля, нечаянно сплеснула себе на подол и на босые ступни.
— Ай! — притворно взвизгнула она.
Она быстро вылила воду в ведро, стоявшее на дощатом помосте рядом с другим, уже налитым, и, отпустив ведро от журавля, сразу взвившееся кверху, стала отряхивать подол.
— Как замочилась! — приговаривала она своим идущим из глубины тела голосом.
Сережа, испытывая приятное кружение в голове, видел мелькание пестрого подола, загорелых рук и ослепительно белых выше колен, стройных сильных ног.
Фрося опустила подол, продела коромысло под дужку одного, потом другого ведра и легким, свободным движением взяла коромысло через плечо.
— Прощайте пока, Сергей Владимирович! — сказала она, улыбаясь. — Что это вы никогда не зайдете к нам?
— Я зайду, — поспешно сказал Сережа.
"К кому это — к нам? Ведь она живет одна с детьми? Ну да, она хочет, чтобы я зашел к ней и к детям!" — говорил себе Сережа, глядя, как Фрося идет по двору больницы, упершись одной рукой в бок, изгибаясь на ходу стройным и большим телом.
IV
Вдоль по гребню отрога и по верхушкам деревьев в саду, еще окутанных понизу туманом, побежало золотистое солнце восхода. Роса заискрилась в траве и на листьях.
— Да, вот при каких обстоятельствах нам довелось увидеться, — грустно говорила Лена, идя по аллее рядом с Сережей. — Ты вырос, вообще изменился, не знаю — в лучшую или в худшую сторону. Кажется, в лучшую. Но мне все-таки труднее найти с тобой общий язык. Сядем здесь, — указала она на любимую скамейку под яблоней. — Расскажи, что ли, как вы там бродили?
Сережа начал было рассказывать, но увидел, что Лена с окаменевшим лицом, не слушая его, смотрит на склоны хребта за рекой, где по жилам ключей медленно всползали вверх клочья тумана.
— Да ты не слушаешь меня!..
— Ты все не о том говоришь, — протяжно сказала она. — Мне хотелось бы больше услышать о тебе самом.
— Начинаются фокусы! — обиделся Сережа. — Я о себе и рассказываю. И вообще, я думаю, было бы лучше, если бы ты рассказывала о себе, — подчеркнуто сказал он.
— Почему?
— Согласись сама, ты проделала более необычный путь, — сказал он, не решаясь уточнить свою мысль.
— Очевидно, ты так же, как и все, расцениваешь меня, как какой-то чуждый осколок, попавший в честную пролетарскую среду, вроде тебя и папы? — Она враждебно и зло усмехнулась.
— Ленка! Что с тобой? — вдруг прежним, добрым и ласковым Сережиным голосом сказал он. — Ты какая-то нервная, злая и вчера и сегодня…
— Должно быть, от непроходимой монументальности чувств, в которой все упражняются почему-то надо мной и передо мной… Очевидно, потому, что я жизненно слабее других, — с едва сдерживаемым раздражением говорила Лена. — Боже мой! Неужели нет на свете простых людей, людей ясных чувств, чистого взгляда! — вырвалось у нее из самого сердца. — Не люди, а какие-то памятники! Даже ты предстал передо мной в виде какого-то маленького памятничка…
— Я не понимаю, что ты хочешь… — начал было Сережа и не докончил.
Лицо Лены преобразилось от внезапно осветившего его любопытства, удовольствия, кокетства. Она поднялась со скамьи и быстро пошла по аллее.
Сережа увидел вышедшего из кустов навстречу Лене Семку Казанка в сдвинутой набекрень американской шапочке на белой головке.
Семка и Лена, улыбаясь и прямо глядя друг на друга, довольно продолжительное время подержались за руки. Сереже не было слышно, о чем они говорили, но он видел, как чередовались на лице Семки то задорное и нахальное, то детски наивное и даже нежное выражение, и как Лена явно кокетничала с ним и один раз громко засмеялась, и как Семка раза два машинальным движением девичьей своей руки снял с плеча Лены не то пушинку, не то ниточку.
Вот какой разговор происходил в это время между Леной и Казанком:
— Здравствуйте, Казанок!
— Здравсьтвуй! Я уже часа два жду, когда выйдесь, — нежно шепелявил он.
— Я очень рада видеть вас, Казанок!
— Рада? А я думаль, ты там все с нацяльством, — где тебе помнить маленького человечка!
— Я сама маленький человечек, Казанок. Начальству нет до меня никакого дела.
Как и в прошлую встречу, Лена испытывала необыкновенную легкость и свободу общения с Казанком. Она могла говорить с ним решительно обо всем, и молчать, не испытывая неловкости, и трогать его, и не удивилась бы, если бы он начал делать то же.
— Что — братишка твой приехаль? — спросил Семка, поведя бровью в сторону Сережи, и усмехнулся. — Он тебе про меня насказет!
— Разве у вас дурные отношения?
— У него дурные, у меня умные, — насмехался Семка.
— Если ты хочешь, чтобы я была дружна с тобой, — сказала Лена, не замечая, что стала называть его на "ты", — ты должен помнить, что я очень люблю его.
— Я тозе, — дерзко отвечал он.
— Ты все же очень нахальный парень, — просто сказала она.
— А ты — красавуська. На тебя глядеть, аж глазам больно.
— Красавушками, положим, коров зовут. — Лена улыбнулась. — Я правда нравлюсь тебе, Казанок?
— Очень. Я мог бы ходить за тобой, как нитка за иголькой.
Она засмеялась.
— Мне придется вынуть нитку из иголки. Мне пора в больницу. Я еще увижу тебя, Казанок?
— Захочешь, увидись.
— А как я найду тебя?
— Я сам найду тебя, махонькая.
— До свиданья, Казанок!
И Лена, как и вчера, нежной своей ладонью чуть коснулась его головы между ухом и шапочкой.
— Как ты можешь с ним так… с этой сволочью! — мрачно говорил Сережа, не будучи в силах глядеть на Лену. — Ведь это же сволочь! — повторил он.
— Почему ты так ругаешь его? — спросила Лена, пытливо глядя в глаза Сереже.
— Это же сын местного барышника, прожженный, бесстыдный парень!
— Он же партизан?
— Что из того!
— Ты завидуешь ему, — спокойно сказала Лена.
— Я завидую ему?!
Сережа смутился. Он смутился оттого, что в его отношении к Казанку действительно был элемент зависти. Он чувствовал, что не только этим определяется его враждебное отношение к Семке, но Лена, как обычно, нашла именно эту нездоровую и личную сторону в его поведении.
— Глупости какие! — сказал он смущенно и сердито. — Да что же, поступай, как знаешь…
— Не любишь ты правды, — усмехнулась Лена. Она вздохнула. — Пойдем, если так…
Да, отношения между Леной и Сережей уже не были прежними дружескими, искренними отношениями.
От прекрасного утреннего настроения не осталось и следа. Как в последние дни похода, Сережей овладело чувство недовольства собой и ощущение какой-то неустроенности всего.
V
Наскоро позавтракав на кухне, Сережа в том же настроении беспокойства и недовольства собой пошел в ревком. Его официальная должность в ревкоме была — инструктор культурно-просветительного отдела. Он работал под руководством Ванды. Мысль о том, что он снова должен будет вернуться к исполнению этих скучных, немужественных обязанностей, была ему невыносима.
Сережа вошел в помещение канцелярии ревкома и, удивленный, остановился. Посреди комнаты стоял Хрисанф Бледный и, держа в руках толстую непереплетенную книгу, громко читал по ней какие-то стихи. Против него, подбоченясь, как гусар, стояла Ванда и слушала. Выражение ее красивых, недобрых глаз было восторженное. Черноголовая машинистка, упершись подбородком в спинку стула, смотрела на них обоих, ничего не понимая.
…Так идут державным шагом —Позади — голодный пес,Впереди — с кровавым флагом,И за вьюгой невидим,И от пули невредим,Нежной поступью надвьюжной,Снежной россыпью жемчужной,В белом венчике из роз,Впереди — Исус Христос.
Хрисанф Бледный опустил книгу и, ошеломленный, посмотрел на Ванду.
