Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

Даже задумчивость одинокого Ивана Ивановича не так занимала теперь мое внимание, как сожаление о том, что я так неосмотрительно упустил. Да и была ли это задумчивость? Что-то другое уловил я в его серо-голубых глазах, когда он взглянул на меня однажды, проходя мимо по коридору. Взглянул он на меня, проходя мимо, и, конечно, меня увидел, иначе не отклонился бы к стене коридора, чтобы нам было свободнее разойтись. А если он меня увидел, то и мысли его тоже должны были коснуться меня, а не витать где-то за облаками. Он должен был вспомнить, что видит перед собой человека, который сколотил ему две большие книжные полки, проведя с ним вместе в комнате несколько молчаливых осенних вечеров. А вспомнив это, он должен был остановиться и поздороваться со мной. Но он не остановился и не поздоровался. Холод был в его глазах, взглянувших на меня. И на мое приветствие он ответил едва заметным кивком, пройдя мимо меня к выходу твердым, размеренным шагом, каким ходят обыкновенно рослые, налитые силой мужчины.

Ермил Афанасьевич видел это, идя вслед за мной из кухни в комнату. И когда наружная дверь захлопнулась, он сказал удивленно:

— Что это стряслось такое с нашим добрейшим Иваном Иванычем? Только что песни распевал у себя в комнате и вдруг — на тебе! Полное преображение господне. Какую смертельную обиду нужно было нанести этому деликатнейшему человеку, чтобы сделать его таким неприветливым! Чем вы ему досадили, Алексей Матвеевич?

Я пожал плечами. Чем досадил? Ничем не досадил. Смертельная обида? У меня самого была обида, однако я не перестал из-за этого здороваться с людьми. И звали мою обиду Надежда Петровна.

Я не мог забыть ее даже в дни праздника. Он празднуется у них седьмого ноября, хотя и называется Октябрьским. Произошло это оттого, что Россия со времен царя Петра Великого жила по юлианскому календарю, введенному в употребление Юлием Цезарем в сорок шестом году до рождества Христова. А юлианский календарь отставал от солнечного каждые 128 лет на целые сутки и, следовательно, уже ко времени Петра успел отстать от солнечного календаря почти на двенадцать дней. К тому времени на Западе уже действовал григорианский календарь, введенный во всех католических странах папой Григорием Тринадцатым в 1582 году. Постепенно к этому счету перешли и все протестантские страны. А русские церковники никак не желали вводить у себя новый календарь и пришли к Октябрьской революции с отставанием от других европейских стран на целых тринадцать дней. И только совершив эту революцию, русские ввели у себя новый стиль. Вот как получилось, что революцию, совершенную в октябре, они празднуют в ноябре.

Все это мне объяснил молодой Петр Иванович. Он же посоветовал мне сходить на демонстрацию, добавив к этому с таинственным видом:

— Редкий случай для вас понаблюдать нашу подготовку к войне. Услышите, как весь город будет к ней завтра призывать.

Да, они действительно призывали. Я прошел со всеми вместе через Дворцовую площадь и мог слышать все, что они выкрикивали и пели. Что могли выкрикивать и петь люди с такими веселыми лицами? Конечно, они кричали: «Да здравствует война!» — ибо им очень хотелось, чтобы веселье сошло с их лиц и заменилось хмуростью и слезами горя. Что могли петь молодые люди — девушки, парни и школьники, чьи голоса разносились по городу особенно звонко? Они составляли главную силу в тех шести колоннах, которые текли через площадь мимо дворца. Не было числа их свежим лицам с раскрытыми белозубыми ртами и радостным блеском в глазах. Один их вид превращал этот сырой, холодный день поздней осени в нарядный день весны.

Что могли они петь? Конечно, они пели о том, что им надоело жить на свете и хочется скорей погибнуть от атомной или водородной бомбы. А праздничные лозунги над их головами и слово «мир», повторяемое на все лады, подкрепляли это их желание. Я тоже попел немного, идя среди рабочих и работниц строительного треста. При этом я затесался на всякий случай в ряды людей из бригады Ивана Петровича. К ним я больше привык. А от своих новых товарищей по работе я пока держался несколько в стороне. Кто их знает? Ведь среди них мог невзначай оказаться тот страшный Иван или кто-нибудь из тех, кто побывал в наших лагерях.

Ивана Петровича и Терехина не было в колонне. Они стояли на трибуне, куда здесь принято приглашать самых почетных людей города. А почетность у них определяется по труду, в чем оба Ивана одинаково хорошо себя проявили, несмотря на разный возраст. Трибуну здесь устанавливают перед фасадом Зимнего дворца за несколько дней до праздника, а потом снова убирают. Она тянется вдоль всего фасада дворца, вмещая многие сотни людей. Обработанная белой и золотой краской, трибуна выглядит не менее нарядной, чем сам дворец. Я пытался разглядеть на ней своих Иванов, но наша колонна шла четвертой от трибуны, и я не смог их разглядеть.

За пределами площади я вышел из колонны и остановился, пропуская мимо себя людской поток, пестревший флажками, портретами, прикрепленными к палкам, разноцветными осенними пальто, головными платками, шляпами, шапками, а главное — веселыми лицами всех возрастов. Женские лица меня особенно интересовали. Среди них было так много красивых и привлекательных! Но откуда я мог знать, которая из этих женщин вдова и как сильно она бьет мужчину по морде, когда он предлагает ей себя в мужья?

И тут я снова стал думать о своей женщине. Может быть, не так все это надо было принимать, как принял я? Может быть, это у них в обычае — выражать подобным образом свое согласие и радость? Мужчина предлагает женщине пожениться, а она в знак согласия кидает его об стенку. Только не слишком ли это рискованный обычай? Ведь можно, на рассчитав, так сильно его кинуть, что после этого не с кем будет скрепить согласие.

А может быть, она уже сожалеет о том, что совершила? В первый момент ей, допустим, что-то действительно не понравилось, но потом она спохватилась, что оттолкнула от себя редкий случай, и тут же раскаялась. И теперь она была бы рада услыхать от меня повторение тех же слов, но я уже далеко. И в мыслях я кажусь ей теперь с каждым днем все более привлекательным и подходящим для нее. Почему бы нет?

Обдумав про себя все это, я узнал у Петра почтовый адрес той деревни и написал туда письмо, в котором дал понять, что не сержусь, потому что на женщину нельзя сердиться. Женщина есть женщина и легко может что-нибудь не так понять, как нужно. С этим я заранее мирюсь, понимая, что не всегда голова женщины пребывает в подобном затемнении. Бывают в ней и светлые проблески. Я даже уверен, что она успела заново обдумать мое предложение и не нашла в нем ничего плохого, а скорее наоборот. И теперь она уже понимает, что совершила глупость, но считает неудобным в этом признаться. Так пусть не считает это неудобным. Я всегда готов принять любое ее извинение и никогда в жизни не буду ей попусту об этом напоминать.

Такое письмо написал я ей, потратив на это второй день праздника. Переписав письмо начисто, я отнес его в почтовый ящик. Попутно я прикинул время, нужное для доставки к ней этого письма. Самое большое, если оно будет идти сутки. На вторые сутки оно поступит к ней в руки. Ну, пусть на третьи сутки — мало ли какие задержки бывают на почте. А еще через два дня от нее придет ко мне торопливый и благодарный ответ.

Я подождал четыре дня. Ответа не было. Конечно, это тоже можно было как-то объяснить. Не всякая женщина способна так скоро уступить и признать свою неправоту. Ей надо помедлить немного с подобным признанием, чтобы не слишком снизить себе цену. Я это понимал и потому набрался терпения еще на два дня. Но прошли эти два дня, прошла неделя, а ответа от нее не было.

Что мне оставалось делать? Не у Петра же было спрашивать совета. У него самого дела с женщиной обстояли неважно, насколько я это заметил. Девушка Людмила бывала у него почти каждый день. Они вместе ходили в Филармонию и слушали там своих любимых пианистов. Но от этого самое главное у них не подвинулось ни на шаг. Я своими глазами мог в этом убедиться.

Как-то раз Иван Петрович и Мария Егоровна ушли в кино, оставив, как всегда, дверь своей комнаты открытой. Я зашел туда, чтобы поставить на место прочитанный первый том сочинений писателя Гоголя и взять второй. Мне было дано такое право — брать книги с полки Ивана Петровича без спросу, и я этим правом очень старательно пользовался. Зайдя туда, я увидел, что дверь в комнату его сына тоже приоткрыта. Я не знал, что он дома, да еще с девушкой. Мягкие каучуковые подошвы и коврик на полу делали мои шаги неслышными, и в этом была причина, почему молодые люди, сидя боком к приоткрытой двери, не услыхали меня и не шевельнулись.

Сидя рядом с девушкой, Петр соединил вместе свои ладони наподобие чаши и принял в эту чашу ее длинные русые косы, которые изогнулись там и скомкались, вылезая своими кольцами через края. И к этим благоуханным кольцам он прижался лицом, утонув по самые уши в их шелковистой скомканности и дыша ими. А она погрузила свои тонкие девичьи пальцы в густоту его собственных светлых волос и нежно шевелила ими, глядя на него сбоку. И какой это был взгляд! О, бог мой! Никогда в жизни не дождаться мне от женщины такого взгляда…