Юность - Николай Иванович Кочин
— Скоро вместо пороха хлебными крошками заряжать будем.
И вот тут я понял все. И обида завладела мною еще сильнее.
— Вася, — сказал я сквозь слезы, — ты испортил наше дело своим проклятым табаком. И непростительна тебе, Вася, другу и приятелю, такая халатность. Ты зарезал меня без ножа.
Я отвернулся от него и зарыдал еще пуще. И тогда ласковая рука легла на мою голову, и голос, нежнее которого трудно себе представить и который угадан был мною скорее, чем услышан, прошептал мне на ухо:
— А вы знаете, Семен Иваныч[7], бывают ошибки и хуже. Мне тятя рассказывал, что один знаменитый артист вместо шляпы, выйдя на сцену, надел женский чепчик. А публика ничего, — притворилась, будто не заметила. Тут большое значение имеет такт публики. Нужно было притвориться, будто выстрел произошел.
Ах, какая великодушная девушка! Я плакал уже от полного счастья. Чтобы выслушать такое утешение, я готов был испытать позор своего провала еще раз.
«ИДЕТ-ГУДЕТ ЗЕЛЕНЫЙ ШУМ»
Я вечно буду помнить это пожирающее внимание, эту нежную веселость, это невинное самозабвение, этот взгляд, еще детский и уже женский, эту счастливую, словно расцветшую улыбку, не покидавшую полураскрытых губ и зардевшихся щек.
И. Тургенев
Когда на дворе бушует ветер, а вокруг тебя никого нет и перекинуться словом не с кем, когда хлопья снега залепляют окно да жалобно стонет дверь в сенцах, неплотно прикрытая, когда на столе кипа деловых бумаг, которые надо скорее отправлять в волость, а тебе хочется писать стихи и ты явно влюблен, — вот тогда только, читатель, ты поймешь меня, тогда только, читатель, со всей ясностью критического ума, столь свойственного тебе, ты взвесишь, так сказать, сию прекрасную канитель жизни и оценишь тяжкие экскурсии моего духа, и простишь мне всю полноту печального неблагоразумия, которое толкнуло меня на поступки, смехотворно сплетавшие в себе чистый пафос с непостижимым легкомыслием.
Воспоминание о том, как Вера погладила меня по волосам, не давало мне покоя. Иногда я закрывал глаза, чтобы отдаться очарованию минуты, и тогда нежный трепет наполнял мое сердце. И я вздрагивал за столом, залитым чернилами, от легкого удара ветра в ставень и с удивлением и досадой обнаруживал, что я пишу на деловом бланке: «Вера… Вера… Вера…»
Я боялся спрашивать о ней, а ходить подле поповского дома мне казалось потерей своего достоинства. Однажды я узнал, что Веры в селе нет: она учительствовала в деревне Хмельной и только по воскресеньям бывала дома.
По воскресеньям я приходил к доброй старушке — учительнице моей, в надежде застать у нее Веру, и каждый раз не заставал ее. И эти воскресенья стали самыми мучительными днями моей жизни. Наконец, чтобы свидеться с Верой, я убедил Прасковью Михайловну поставить спектакль и пригласить Веру в качестве артистки. Приглашать ее выпало, разумеется, на мою долю. Прасковья Михайловна написала к ней записку, которую я должен был только передать. Я шел не дорогой, а напрямки, полем, торопясь и увязая по колени. Сухая полынь кланялась мне на пути, ветер пел о молодости и подталкивал меня, налетающее счастье манило, дразнило и поднимало. Мир казался мне полным музыки и неиссякаемого вдохновения. Когда я подошел к школе, стоящей на краю села, среди сугробов, то сперва прислушался. В одной половине здания была комната Веры, там стояла тишина, а в другой — еле внятно шумели, и раздавался голос, ее голос. Вся сила робости вселилась в меня. Я почувствовал себя неспособным постучаться и стал ждать перемены. На перемене ребятишки обычно выбегали на улицу. Урок кончился, сразу стало шумно, я услышал хлопанье дверей в здании, но ребятишки не показывались.
«Вот просчитаю до сорока, — говорил я сам себе, — а на сорок первом сразу дерну за скобку».
Я доходил до сорока и потом откладывал счет до восьмидесяти, дойдя до восьмидесяти, останавливался на ста двадцати и так считал до бесконечности, пока не промерз. Снег, набившийся в валенки, растаял, и ноги мои мокли и зябли. Когда я подошел к двери, ребята вдруг повалили из школы, и я должен был спрятаться. Я стоял за стеною школьного здания с таким расчетом, чтобы меня не видно было с улицы. Для большей безопасности я забился под навес соломы, под которым лежали школьные дрова, и ждал. Когда ребята ушли, школа смолкла, я опять считал до сорока, до восьмидесяти, до ста двадцати, до двухсот сорока и так далее. Нет, это не помогало. Наконец, вышла уборщица и направилась к моему убежищу. Я готов был провалиться со стыда за поленницею дров.
— Ты что тут, молодец, делаешь? — сказала она строго. — Вот я тебя сейчас к уполномоченному, он тебя в волость отправит. А я давно смотрю: таскают наши дрова и таскают…
Я выпрыгнул из засады и бросился бежать полем, не оглядываясь. Глупое раскаяние рвало меня на части. Вера могла видеть мое бегство из окошка. Невозможная минута!
Я не заявлялся к доброй Прасковье Михайловне несколько дней, а когда встретился с нею, она всплеснула руками:
— Что же ты обманул меня? Вера заходила ко мне, и выяснилось, что ты даже не передал ей бумажку. И она сомневается в твоих искренних желаниях разыгрывать пьесу. Сходи и убеди ее, она будет ждать, она хочет твоих заверений.
«Ах, неужели она позволит к ней «ходить»? — хотел я сказать, но дыхание мое сперлось от приступа радости.
— Все некогда, — ответил я. — Дела заели. Вы знаете, как я занят. Есть ли время по барышням шататься.
— Стыдись, как ты выражаешься. Точно это тяжелая обязанность. Эх, молодежь… как вы слабо чувствуете жизнь, вспомянешь наше время!
Несколько дней я мучился в нерешительности: идти или не идти к Вере? Мне казалось, что при первой же встрече я выдам свое волнение и осрамлю себя. Наконец пришлось решиться, потому что я стал бояться теперь встречи с доброй своей старушкой, которая могла опять упрекнуть меня за черствость сердца и сказать при встрече:
— Эх, молодежь, как вы слабо
