В гору - Анна Оттовна Саксе
Мирдза так задумалась, что не заметила наступившей за столом тишины. Опомнилась, когда мать и отец положили ложки, а она еще не съела и половины тарелки своего молочного супа. Мать добродушно посмотрела на нее и сказала словами народной песни:
— «Девушка приметна та, что под осень уведут. Не поет и не смеется, видно, думой занята».
Мирдза бросила ложку, вскочила из-за стола и, обиженно воскликнув:
— Зря надеешься, не уведут, неправда! — убежала к себе.
— Словно больная! — рассердилась мать. — Уж и пошутить нельзя.
— Ничего, ничего, — улыбнулся Озол. — Пройдет. Ты помнишь, как мы тоже когда-то болели? Эх, молодость!
Укладываясь спать, он положил на стул у кровати автомат. Ольга вздохнула:
— Господи, и что же это за жизнь? Как на войне. Кто знает, как Карлен спит?
— Что там особенного — постелет шинель под бок, положит шинель под голову, укроется шинелью, прижмет вот такую невесту к сердцу, — шутил Озол, прижимая к груди автомат.
— Скажи, Юрис, откровенно, — боязливо взглянула Ольга на мужа, — как там, на войне, многие погибают?
— Война без жертв не бывает, — уклончиво ответил Озол, — но кто же идет в бой с мыслью о гибели. Идут в бой, чтобы жить.
— Ну да. Ты так говоришь… — протянула Ольга, — чтобы меня успокоить.
— Оля, — начал Озол серьезно, — мы нашими опасениями никому помочь не можем. Погибнуть может каждый, это мы там рассудком понимали, но никто не хотел этому верить, пока не падал. Но и тогда не верил, если еще был в состоянии мыслить.
— Не знаю, почему Карлен не пишет? — продолжала Ольга свою мысль. — Или почта не приходит, или… что-нибудь другое… — она не назвала это «другое» своим именем, — сердце противилось даже в мыслях допустить, что сын погиб или изувечен.
Озол сидел в комнатке Кадикиса, на втором этаже исполкома, и слушал его рассказ об убийстве Бауски. По показаниям милиционера Канепа и возчика, бандитов было трое. У опушки леса, где дорога поднимается в гору, они набросали обрывков телефонной проволоки, которые все еще валяются на всех обочинах дорог, и лошадь запуталась. Убирая проволоку, Канеп совершил непоправимую ошибку, назвав по имени Бауску. Таким образом, бандиты, засевшие в кустах, точно знали, что оставшийся в санях — Бауска, и стреляли в него с обеих сторон. Испуганные отстреливавшимся Канепом, двое уцелевших скрылись в кустах, оставив на дороге убитого Янсона. Собака отказалась пойти по следам бандитов, значит, подошвы их обуви были смазаны бензином или керосином. В ту же ночь другие трое бандитов избили Салениека. Уходя, они выдернули из лампы фитиль и смазали им подошвы. Салениека только недавно удалось расспросить, так как он долго лежал без сознания. Ручаться он не может: бандиты были загримированы и держали во рту пробки, но все же Салениек по голосу в одном из них узнал здешнего пастора Гребера. Воинская часть, прибывшая прочесать лес, ничего не нашла — ни следов, ни улик. Бандиты или очень умело замаскировались, или живут где-то в домах, или же перебрались в другое место. Во всяком случае, они пока что ничем себя не проявляют.
— А как эта вертушка, что работает на почте? — спросил Озол. — Через нее нельзя напасть на след? Как она ведет себя после этого случая?
— Она является воплощением английского хладнокровия, — улыбнулся Кадикис. — Нет, что я говорю! — в ней так и вскипело возмущение против Янсона, что он так подло отомстил своему «сопернику». К возмущению, как патока, была примешана радость, что «этот тряпка и пьяница получил по заслугам». Возможно, что эта радость очень искренняя.
— Так? — удивился Озол.
— Да, она может быть искренней, — подчеркнул Кадикис. — Кем был Янсон? Действительно, тряпкой и пьяницей, как сказала Расман. Он мог оказаться для бандитов помехой. Убежать у него не хватило бы ловкости, но если бы он попался, то все мог рассказать. Теперь он мертв, им самим не надо убирать его с дороги, к тому же он не успел рассказать, где скрываются бандиты. Как же тут не радоваться? Кроме того, Янсон перед смертью успел сказать, будто Бауску — человека, которого местные жители вспоминают с глубоким уважением, — застрелил именно он, в отместку за то, что тот отнял у него жену.
— Как ты думаешь, на допросе Расман не признается? — спросил Озол.
— Если перед нею на столе не будет улик, то мы абсолютно ничего не узнаем, — сказал Кадикис. — Черт ее знает, — под конец он начал сомневаться, — или она очень хитра, или же мы ее зря подозреваем. Иногда бывает так: стоит лишь высказать подозрение о ком-нибудь, и каждое слово и даже взгляд этого человека начинает казаться подозрительным. Я вспоминаю подполье, когда провокаторы применяли такой прием: навлекали подозрение именно на наших лучших товарищей. В последнее время Расман стала как бы серьезнее. Вертится вокруг Ванага и Зенты, которые по вечерам вместе учатся. И сама в перерывах между телефонными разговорами смотрит в школьные учебники. Как-то даже попросила почитать «Краткий курс истории партии».
— И ты дал?
— Нет. Мне самому нужен. Если действительно захочет, то достанет, — закончил Кадикис.
— Да, сложное дело, — вздохнул Озол. — Но их нужно изловить. Они парализуют всю нашу работу. Люди запуганы, боятся чем-нибудь выделиться. Даже скрывают их преступления. Вон как у сапожника Вевера вышло. Кстати, разве на основании его показаний нельзя было арестовать пройдоху Миглу? Хотя бы за кражу ремня?
— А как докажешь, что он украл? — заметил Кадикис. — Если он и сознался бы, что заказывал сапоги, так это еще не значит, что он стащил приводной ремень на мельнице. У него самого есть молотилка, почему он не мог изрезать на подметки старый ремень? И если захочет, может сказать, что сапоги продал.
— Но почему он отрицает? Как он это объяснит на суде? — рассуждал Озол.
— Почему отрицает? Это он тоже сможет объяснить. Боялся, что его примут за спекулянта, — сказал Кадикис. — Мне кажется, что
