Илья Маркин - На берегах Дуная
— Ну, варвары, за все поквитаемся, — яростно проговорил суровый голос.
Аксенов поднял голову. Среди танкистов стоял высокий светловолосый офицер. Глаза его смотрели куда-то вдаль.
— На всю жизнь запомню венгерское село Вереб и кровью варваров заплачу за муки наших товарищей, — в мертвой тишине раздался его грозный голос. Он, тяжело дыша, несколько секунд стоял молча, потом резко повернулся и крикнул: — По машинам! Там еще немало впереди таких вот Веребов!
Рыбаков и Аксенов на бронетранспортере выехали за село. С заснеженной высоты перед ними открылась вся обширная панорама развернувшегося наступления.
По лощине и дальше через поля до самого скрытого легкой дымкой Дуная устремились на запад советские войска. Впереди шли танки — колоннами, в одиночку, цепями; за танками устремилась пехота — на бронетранспортерах, на автомобилях, пешком; в разных местах виднелись пушки, «катюши», минометы — одни из них стреляли, другие передвигались, третьи только что выезжали на огневые позиции. И над всем, что стояло, двигалось, стреляло на земле, разносился мощный гул авиационных моторов. В густосинем безоблачном небе с ревом проносились на запад эскадрильи советских штурмовиков, неторопливо проплывали косяки бомбардировщиков, со свистом взмывали вверх серебристые ястребки.
Аксенов смотрел на наступление на земле и в воздухе и вспоминал все, что пришлось пережить в этот первый месяц 1945 года. Недолго довелось торжествовать гитлеровцам и на южном фланге советско-германского фронта. Советские воины двинулись вперед, на запад, на Вену, на «альпийскую крепость» Гитлера!
XIIIТяжелые тучи, низко висевшие над Будапештом, раздвинулись, и в небе заголубели просветы. Изредка через них пробивались солнечные лучи, и тогда дымный, израненный город расцветал, как молодой лес ранней весной.
В разных местах, особенно на холмах Буды, то и дело хлопали ружейные выстрелы, перекликались автоматные и пулеметные очереди. Но в узких извилистых переулках Буды и на прямых магистралях Пешта с каждой минуты неуловимо разрасталось движение. Военные и штатские группами и в одиночку сновали в разных направлениях, мешая движению военных грузовиков, повозок, танков, тягачей.
Генералы Алтаев и Шелестов поднялись по крутой тропинке на скалистую гору Гелерт. И чем выше взбирались генералы, тем шире и величественнее открывалась перед ними панорама венгерской столицы. Широкий многоводный Дунай, разрезая город на две части, плавно нес свои забеленные мелким льдом и снегом могучие волны. Вдали, на севере, темнел широкий и длинный остров Маргитсигет. Там даже с большого расстояния простым глазом можно было увидеть спиленные и срубленные взрывами каштаны на месте его когда-то прекрасных парков, темные углубления окопов и траншей, разбитые здания санаториев, водолечебниц, отелей. Ниже острова, через всю центральную часть города, бесформенными нагромождениями металла и бетона выступали из воды остатки мостов — красы и гордости венгерской столицы. А по берегам Дуная, западнее и восточнее его, виднелись дома, скверы, улицы, сады. И над всем этим — красные, трепетно развевающиеся на ветру флаги и флажки, укрепленные и на готических шпилях парламента, и на башне королевского замка, и на домах, и на деревьях скверов, и на баррикадах, перегородивших улицы Буды.
— Ну, вот и все, — рассматривая город, четко, почти торжественно проговорил Алтаев. — Окруженная группировка противника перестала существовать.
Шелестов снял папаху и неотрывно смотрел на Буду — западную часть венгерской столицы с древними зданиями, построенными на долгие годы и разрушенными всего за два месяца. По описаниям и многочисленным фотографиям Шелестов хорошо знал Буду, но сейчас, глядя на город, он не мог отыскать ни одного знакомого здания. Узкие и кривые улицы и переулки из края в край были перегорожены баррикадами, завалены подорванными и разбитыми домами, вспаханы и перепоясаны траншеями, окопами, проволочными и противотанковыми заграждениями.
Рассматривая город, Шелестов думал, как трудно было войскам Второго Украинского фронта вести в этом лабиринте борьбу с немецко-фашистской группировкой, засевшей на холмах Буды и получившей категорический приказ Гитлера драться в окружении до последнего солдата. И эта группировка дралась, укрываясь за толстыми кирпичными стенами домов. Каждую улицу и перекресток приходилось брать здесь только штурмом, только ударами пехотинцев, танкистов, артиллеристов, саперов в упор. Пятьдесят дней и пятьдесят ночей не умолкал ни на минуту грохот кровопролитного сражения. Борьба шла на улицах и площадях, в домах и дворцах, в подвалах и катакомбах, старых крепостных замках и цитаделях, в подземных тоннелях и водосточных трубах. И чем больше всматривался Шелестов в разбитые, зияющие рваными проломами дома и в загроможденные разбитой техникой улицы и площади, тем яснее и отчетливее представлял кровавую трагедию, разыгранную здесь гитлеровским командованием, для десятков тысяч людей разных возрастов и национальностей. Какой смысл имело это страшное кровопролитие на завершающем этапе войны? Для всех было ясно, что фашистская Германия проиграла войну и уже никакие силы не спасут ее от поражения. Так зачем же нужно было заставлять бессмысленно гибнуть здесь сотни тысяч немцев, австрийцев, мадьяр? Какой смысл имела эта кровавая жертва, принесенная в угоду неизвестно кому? Неужели среди немецкого командования не нашлось ни одного здравомыслящего человека, способного трезво оценить положение и решительно сказать: «Хватит напрасного кровопролития! Довольно безумных жертв!» О чем же думал тогда этот хвастливый теоретик Гейнц Гудериан, выполнявший обязанности начальника немецкого генерального штаба, который так много кричал и еще будет кричать о человеколюбии, о сохранении германской нации, о благе немецкого народа? Но никто — ни Гитлер, ни Геринг, ни Геббельс, ни Гудериан и их сподвижники — не думал о немецком народе. Даже когда положение окруженной в Буде фашистской группировки стало отчаянным и солдаты, зажатые в нескольких кварталах, умирали от истощения, получая лишь по пятьдесят граммов хлеба в день, гитлеровское командование не приняло никаких мер и ограничилось тем, что приказало привести в негодность боевую технику, а уцелевшим войскам очертя голову броситься на прорыв из окружения. Обманутые, голодные и изможденные немцы, получив последние гранаты и по полсотне патронов на человека, собрались на Мариенплац и колоннами рванулись на северо-запад и на север. Сейчас, с вершины горы Геллерт, были видны результаты этого бессмысленного прорыва. Две улицы были сплошь завалены трупами немцев.
«Неужели немецкий народ забудет эти бессмысленные жертвы, — раздумывал Шелестов, — неужели он снова даст одурачить себя и позволит авантюристам и проходимцам бросить молодое поколение в еще более страшную мясорубку войны?»
— Какие жертвы! — вслух проговорил Шелестов. — Можем ли мы забыть их, допустить повторение этих ужасов? Нет! Не можем! Не имеем права!
— Да! Не имеем права! — повторил вслед за Шелестовым Алтаев, наблюдавший, как из подвалов и бункеров прилегающих к горе улиц советские воины выводили все новые и новые группы взятых в плен немцев. Пленных вели по улицам большими партиями под небольшим конвоем советских автоматчиков. Жалкое зрелище представляли эти немцы, уцелевшие при разгроме окруженной группировки. Худые, небритые, изможденные лица; опухшие, воспаленные, дико блуждающие глаза; вялые, нервозные движения и грязная у большинства изорванная одежда красноречиво говорили о всем пережитом ими за время пятидесятисуточной осады. Партии и группы пленных понуро брели со всех улиц и переулков, стекаясь на просторную площадь перед горой, где дымили штук сорок советских походных кухонь и белели колпаки поваров. Едва завидев кухни, пленные убыстряли шаги, стремясь обогнать друг друга, и жадными глазами глядели на поваров. Огромным веером стекались пленные на площадь, беспорядочной толпой окружая кухни. И только усилия советских автоматчиков и офицеров сдерживали и вводили в русло неудержимый поток голодных толп, готовых смять и раздавить все, что окажется на их пути.
— И эти не забудут, — показывая на пленных, сказал Алтаев. — Детям своим рассказывать будут, внукам и правнукам.
Питательные пункты, как сразу же прозвали наши солдаты места раздачи местным жителям пищи, были разбросаны по всему городу. И везде возле них моментально собирались толпы изголодавшихся, измученных венгров. Проходило полчаса, час, и повара сожалеюще разводили руками, спеша поскорее выбраться из толпы и заложить в кухню новые запасы продуктов и воды. А венгры все не расходились, веря и не веря, что снова вернутся советские двуколки. Трудно было советскому командованию одновременно накормить изголодавшийся город с миллионным населением. На помощь поварам с походными кухнями было брошено несколько сотен грузовиков, доверху наполненных хлебом, консервами, мешками сухарей. И вокруг грузовиков, так же как вокруг кухонь, выстраивались нетерпеливые, но спокойные и послушные очереди детей, женщин, стариков.
