Каждое мгновение! - Павел Васильевич Халов
Она сказала:
— Ты долго будешь мучить меня? Сколько лет! Молодость прошла…
Он сел на тахту, закрыл лицо ладонями и сказал:
— Ты можешь поехать со мной?
— Почему ты не сказал этого шесть лет назад?
— Не знаю, — признался он. — Я не знаю этого.
— Сейчас не могу. Поздно. Сейчас ты должен быть со мной. Здесь.
— Нет.
— На твоей совести, Володя, две жизни. Твоя и моя. Запомни это. Запомни…
И он запомнил. Отсюда не слетаешь на денек-другой. Да и нельзя больше…
…Воскобойников и Коршак провели у старого тоннеля сутки. Разбили палатку. Настелили в нее лапника, пока было светло, набрали топлива и воды. И когда все было готово, пошли к тоннелю. При консервации тоннеля гигантский вход его закрыли деревянным щитом. Еще солдаты Желдакова убрали шит — они сожгли его здесь на кострах, пока жили. Лед почти до самого свода намерз в тоннеле. Теперь он значительно подтаял, но из тьмы над ледяным языком, все еще слезящимся, не веяло холодом — у тоннеля не было сквозного хода. Сколько метров успели пробить — об этом не было ни слова и в дневниках Домбровского. Он, наверное, ждал, что кто-то одумается, вновь придут сюда люди, и начнется работа, и когда-нибудь он, стоя здесь, сумеет увидеть пронзительный и дальний свет выхода. Но этого не случилось.
Обжились глаза, пригляделись к жухлой траве, к поблекшей хвое, к упавшим сучьям, к сухостою — оттого, что постоянная близость льда убивала растения. И они стали видеть — тут, у склона, дотлевали обломки тачек. Поодаль, метрах в тридцати, ржавела перевернутая вверх колесами вагонетка, на которой вывозили породу. Здесь попадались вещи, которые, может, оттого, что здесь больше холода, чем тепла, сохранились лучше, чем сохранились бы в средней полосе. Коршак разглядел телогрейки и ватные штаны, кусок валенка, подшитого кордом, протертую до дыры во всю ладонь брезентовую рукавицу. Потом он нашел еще одну полу телогрейки и не сразу догадался, что деревяшки, привязанные к ней, — это пуговицы, те самые, на которые она застегивалась.
Разговаривать не хотелось ни о чем. Теперь и Коршака не оставляло ощущение того, что те люди где-то здесь, впереди, взбираются по склону — бесшумно, с прозрачными силуэтами, время от времени останавливаясь, чтобы подождать его, Коршака, и потом двигаться дальше.
Домбровский писал в своей тетради, что и он словно ощущал зримое присутствие его предшественников. «Постой, — мысленно проговорил Коршак. — Значит, я не понял тогда — до Домбровского, задолго еще до Домбровского, здесь прошли другие люди, не те, которые пробивали тоннель и с которыми сам он шел. А самые первые».
И на буром хребте тоннеля. — в то мгновение, когда Коршак понял, о ком писал Домбровский, когда ему самому показалось, что те, прошлые люди, которых уже нет, почти зримые идут впереди него, он испытывал такое чувство, словно заглянул в вечность. От этого горло сжимали спазмы и мороз шел по коже. И он лез и лез вверх, забыв о Воскобойникове, забыв обо всем на свете. И где-то на середине высоты Коршак остановился и понял, что плачет. Он обнял деревне, попавшееся ему, чтобы не упасть, и все его крупное тело сотрясалось в рыданиях так, что хвоя и отмершие шишечки сыпались ему на голову, на плечи, за воротник куртки.
…С Воскобойниковым они встретились на самом верху. Они постояли молча на ветру. Ветер остро потягивал над хребтом, гремя сухой травой.
— Что тут скажешь, — глухо проговорил Воскобойников.
— Да-а, — неопределенно произнес Коршак.
— И вот парадокс времени. Вас интересовал их поселок. Смотрите — вот он. — Воскобойников нервно протянул руку, показывая куда-то вниз и наискосок по ходу высоты. — Жить и ходить им было бы значительно удобнее, если бы поселок поставили там, где мы с вами разбили палатку, ну, чуть подальше. А его поставили там. Они ходили вокруг по нескольку километров каждый день — туда и обратно. Водили с собой лошадей. Работали на лошадях. Лошадь через этот бугорочек не погонишь, значит, вокруг. Тысячи человек. Да, тысячи три. Я так подсчитал по остаткам их жилья, конбазе и конторским домикам. Тысячи человек, по четыре часа в сутки ходьбы каждому…
— Я обратил внимание, что и там, откуда мы шли с вами, Владимир Михайлович, есть какие-то признаки бывшего жилья.
— Это я видел: там они оставались ночевать. Некоторые, быть может, те, кто хотел сохранить силы. Наверное, менялись. Не знаю. Одно только сейчас я чувствую — жуть собачья. А этот верил — Домбровский…
— Вы простите меня, Владимир Михайлович, если я оставлю вас одного. Я схожу туда, в поселок. Я должен это сделать.
Воскобойников коротко, оценивающе поглядел на Коршака.
— Сейчас полдень — успеете ли? Я честно признаюсь вам: не в силах туда идти. Я потом работать не смогу. — Последнее он сказал отрывисто, зло.
— Я один. Не беспокойтесь. И к темноте я успею.
— Если вас не будет до темна, я зажгу здесь костер. Его будет хорошо видно.
Коршак признался себе, что ему не хочется, чтобы Воскобойников пошел с ним. Он хотел все увидеть сам и подумать, и прочувствовать.
— Хорошо, — сказал Коршак. — Но я вернусь. Вам не придется беспокоиться.
Под гору было
