Ихил Шрайбман - Далее...

Все это рассказал мне Арон Хаимович Заславский.

Ни одной строки из написанных до сих пор не придумано. Воображения мне не понадобилось. Оно, возможно, могло еще и напортить. Во всяком случае, оно бы ничуть не сделало сильнее все то, что взаправду произошло, а я в точности так, как оно произошло, всего лишь записал на бумаге.

Арон Хаимович встретил меня жарким летним днем, одетый в темный костюм, воротник рубашки повязан галстуком. Он только что вернулся с районного совещания. Вот так, по-праздничному одетый, стоял он возле двух человек, сгружавших с машины асфальт, и что-то обсуждал с ними.

От свежего асфальта шел пар. Черные смолистые зерна блестели на солнце. Кругом, куда ни повернись — запах асфальта.

Я люблю запах асфальта. Асфальт чем-то сродни цементу. Напоминает мне книгу «Цемент» Федора Гладкова, которую я буквально проглотил, которой восхищался, я еще не мог тогда, наверно, понять ее до конца, был еще мальчишкой.

Последние несколько дней Арон Хаимович, председатель сельсовета, занят новым для него делом: тротуары, асфальтовые тротуары в селе.

По всем сельским улицам, вдоль заборов, срывают слой земли, обрамляют отрытые полосы кирпичом, засыпают гравием, заливают их асфальтом, и по обеим сторонам улицы тянутся уже вдаль черно-серые асфальтовые тропинки, тротуары.

Мы шагали оба по недавно посыпанным мелом асфальтовым дорожкам, и я наслаждался свежим запахом смолы. Арон Хаимович сказал мне, что точно так же наслаждается он с детства запахом коровьего навоза. Он не знает, кто-нибудь, наверно, не сможет его понять, но ему кажется, что запах коровьего навоза — самый приятный запах на свете. Он вспоминает свое детство, мама в честь субботы обмазала земляные полы у них в доме глиной, замешенной на коровьем навозе. Во всех уголочках пахло родным домом, мамой. Жена его, Соня, как только заходит он вечером домой, уже знает, что сегодня он опять пару часов был на ферме: он любит набраться запахов фермы, запахов молока и запахов коровьего навоза. Запахи, собственно говоря, вещи условные. Запах травы, запах хлеба, запах кожи, запах вина, запах нефти и, конечно, запах стойла. Кому что нравится. Отец его, например, мош Хаим, как звало его село, до опьянения любил запах пыли, пыли от пшеничных колосьев при обмолоте. Он прямо упивался этим запахом, принюхивался к нему, как к лучшим духам. И действительно, где написано, что именно духи — короли запахов? Все это условно. Через вкус к запахам у человека можно иногда понять, что это за человек. Чем он дышит и чем он пахнет. Какой жизнью он живет и чего хочет от жизни.

Если бы Арон Хаимович не сказал бы мне этого, я бы такого в жизни не смог придумать.

Мы оба сидели в его сельсоветовском кабинете и беседовали дальше. Он нажал на кнопку, вделанную в стол, и попросил дежурного, который появился на пороге, принести свежий кувшин воды. Из кувшина он налил воду в стакан с такой торжественностью, будто этот стакан воды предстояло освятить.

Он смотрел, как я пью, и с улыбкой на губах, со своего рода победной улыбкой, казалось мне, спросил:

— Ну?..

Я что-то не понял это «ну», но он мне его тут же пояснил:

— Ну и как вы оцените вот такую вот воду?

Признаюсь: оценить как следует я не могу даже вино. Все вина для меня на одно лицо — вино. Тем более вода. Простая вода. Что тут оценивать?

— Вода. Хорошая вода, — ответил я.

— Э, нет, — Арон Хаимович не был доволен моей оценкой. — Просто хорошая вода? Выпейте, пожалуйста, еще немножко и прислушайтесь к ней как следует. Пощупайте ее нёбом, кончиком языка. Посмакуйте ее.

— Действительно, отличное холодное питье, — сказал я.

— То, что холодное, неудивительно. — Так и не угодил я Арону Хаимовичу. — Холодной может быть всякая вода. Наоборот, наша вода, когда ее подогревают немножко, лишь тогда она разыгрывается, лишь тогда показывает, чем она обладает. Родниковая вода, товарищ. Кроме минеральных солей, полезных для здоровья, то есть для каждой клеточки, в ней есть все прелести мира, для души, как говорят. И не так просто родниковая вода. Но самая лучшая, наивкуснейшая родниковая вода. Мы откопали ее у одного нашего колхозника во дворе. Маленький родничок, из него еле-еле сочилось. Но когда мы этот родничок раскопали вширь и вглубь, из глубины стали бить такие источники, что не остановишь. Мы вырыли два глубоких бассейна, забетонировали их, герметично закрыли двумя запертыми железными крышками — за одни сутки набирается туда двадцать тонн воды. Из бассейнов мы протянули под землей трубы по всему селу, и каждый колхозник имеет теперь родник у себя в доме. Повернул кран — и пей, и вари, и пользуйся ею на здоровье, родниковой водой, сколько хочешь. Мы подъедем с вами и туда, к двум родниковым бассейнам, тоже. Честное слово, стоит посмотреть.

Потом на машине сельсовета мы с Ароном Хаимовичем поехали смотреть колхозные хозяйства вокруг Пепен. Ездили мы часа три-четыре. Солнце начало уже потихоньку опускаться. Заросшие деревьями долины стали чуть темнее, приобрели остывший темно-зеленый цвет. Холмы и холмики тут и там лишь сейчас, к вечеру, зажглись, как облитые пылающим золотом. Машина бежала и бежала среди бесчисленных высоких виноградных шпалер, между бесконечными рядами яблонь и груш. Посреди садов, под длинной крышей без стен, под крышей на одних столбах, девушки укладывали в ящики сливы. Арон Хаимович подал мне пару слив попробовать с той же торжественностью, как чуть раньше, наверху, у себя в кабинете, подал стакан воды. Рассказывал об этом новом пепенском сорте слив с той же говорливостью, с тем же сочным удовольствием. Мы ехали мимо табачных плантаций. Машина бежала меж длинных рядов желтых «шалашей» табака. Арон Хаимович показал мне механизированные электрические «печи», где сушится зеленый табак. Вошел со мной в большой зал, там, вдоль конвейера, юноши и девушки сортировали высушенные табачные листья, выравнивали их, а автоматический пресс их прессовал, выдавая в конце конвейера спрессованные и обвязанные, готовые к отправке на табачную фабрику, кипы табака. Уже в машине Арон Хаимович сказал мне, что за высокие урожаи, и на табачных плантациях, и в садах, и на виноградниках, он был награжден орденом Ленина. Теперешний председатель колхоза, сказал он, его ученик, молодой, но очень способный, очень честный, простой, дает себя учить, всегда с ним советуется. И он, Арон Хаимович, спокоен — колхоз в хороших руках, есть на кого положиться. В опущенное окно машины задувал ветерок. Пахло остывающим летним вечером, вечерними запахами полей и садов, спокойствием, чистотой и честностью. Я подумал, что не каждому, как вот этому человеку, возле которого я сейчас сижу, дано взглянуть при жизни как бы со стороны на то, что он сделал, сделал за длинные дни и короткие годы, и на все, что останется после него, когда отпущенные ему дни иссякнут.

Ночевать, разумеется, Арон Хаимович взял меня к себе. Жена его, Соня, Софья Израйлевна, усадила нас обоих за стол в их заросшей «беседке» во дворе, где-то неподалеку от груши. Она обвязала бедра полотенцем и стала в летней кухне жарить перцы, печь синие, подала потом на стол такое, чтобы говорили и помнили. Добрую порцию красного вина для заздравного тоста, разумеется, тоже. Заславские уступили мне свою спальню. Соня приготовила постель, а перед сном, по старинному обычаю гостеприимства, принесла мне тазик воды — омыть ноги.

Утром мы с Ароном Хаимовичем отправились к двум бассейнам родниковой воды. К роднику Заславского, как называют в селе эти родниковые бассейны.

Маленький дворик, огороженный высоким забором со всех четырех сторон. Кроны деревьев внутри по всей длине забора. Высокая дверь с большим замком. Как в сказке. В волшебной сказке — показалось мне.

Мош Цуркан, весь белый — от белых волос на голове, белых-белых бровей, до длинной белой рубахи поверх пары белых же штанов — вышел из своего дома встречать нас со связкой ключей в одной руке и с глиняным кувшинчиком в другой. Я здесь, видно, не первый. Мош Цуркан знает уже без слов, с чем нужно выходить к гостям.

Арон Хаимович сказал мне, что именно в этом дворе, у мош Цуркана, и открыли родник. Теперь мош Цуркан сторожит бассейны, содержит всегда дворик в чистоте, посадил внутри деревца, цветы, следит, чтобы пылинка сюда не упала, и получает за это в колхозе трудодни.

Мош Цуркан отпер замок на двери, снял с крышек бассейнов замки, откинул крышки. Я стоял и любовался ясной, прозрачной родниковой водой, вглядывался в нее до самого низа, до самой глубины. Мош Цуркан зачерпнул кувшинчик и подал его мне с не меньшей торжественностью, чем Арон Хаимович. Но оценки моей он не спрашивал. Оценку он дал сам:

— Я, знаете ли, повидал мир. Был в Будапеште, в Бухаресте, в Берлине. И нигде, нигде я такой хорошей воды не пил.

Я подумал, что каждый мог бы, наверно, сказать такое о своей воде, которую пьет он всю жизнь. Не каждому, однако, дано чувствовать такое.