Андрей Островский - Напряжение
Расходятся с неохотой. Народ молодой, несемейный. Только теперь, на свободе и без посторонних, самое время собраться вместе. Партия-другая в шахматы, непрерывные остроты и безобидные насмешки, сетования и похвальба, уголовные рассказы и анекдоты, передающиеся из поколения в поколение, — все греет, веселит кровь, точит ум, и уйти из этого дома с каждым часом труднее и труднее.
Покончив с делами на заводе «Искра», Олег зашел к себе в отдел. Он слышал смех, голоса за стеной, но не хотелось задерживаться. Он сел за стол, чтобы заполнить повестки на послезавтра.
Но один он пробыл недолго. Вошел Гуляшкин. От той грубой его выходки у Олега осталось какое-то неприятное чувство, и он старался не обращать внимания на старика. А Гуляшкин долго и шумно возился у своего стола, потом подошел к Олегу и уселся рядом.
— Сердишься? — сказал он, ткнув шутливо Олега в плечо. — Ах, Куня, Куня… Знаю, обиделся ты на меня. Не обижайся. Не хотел я тебя обижать.
Олег промолчал и продолжал писать; закончив, спрятал повестки в карман пальто, чтобы, выйдя на улицу, бросить в первый попавшийся почтовый ящик.
Гуляшкин был навеселе, Олег это почувствовал сразу. Чтобы не оставлять его одного, Олег сказал:
— Ну, пойдем домой?
— Нет, обожди, сядь. Ну?.. Успеешь еще домой. Сейчас пойдем. Ты… Я хочу тебе сказать, а ты слушай…
Олег неохотно повиновался, сел и посмотрел на Гуляшкина. У него были дряблые щеки и шея дряблая; старость нанесла на них морщины крупными клетками, вырастила в ушах пучки седых волос…
Не так давно, в феврале, ему исполнилось 59 лет, сорок из них он разыскивал и ловил преступников, крупных и разную шушеру. В первый же год у мальчишки-сыщика обнаружился незаурядный следовательский дар; к таланту приложились терпение и самозабвенное упорство, шедшие от неистовой любви к своему ремеслу.
Эта любовь сделала его счастливым. Но и несчастным тоже: из-за нее он не любил женщин; из-за нее не знал, что такое дом, семья, уют; из-за нее он перестал замечать красивое в мире: он никуда не ходил, разве что на футбол, ничего не читал, за исключением газет и «Огонька». Он жил жизнью суматошной, безалаберной, беспорядочной. Он мог сутками не спать совсем или, в крайнем случае, подремать с полчаса на двух стульях, прикрывшись газетой; мог подолгу не есть, а потом заказать роскошный пир в ресторане и промотать половину заработанных денег.
Он был бесстрашен. Иначе среди шестерых сыщиков, переодетых официантами, которые брали в ресторане знаменитого медвежатника — взломщика сейфов: — Жоржку Александрова, не было бы Феди Гуляшкина. За ту успешную операцию в двадцать четвертом году, с выстрелами, перевернутыми столами и битой посудой, он получил благодарность и премию. А через неделю — выговор, и на этот раз за битую посуду в ресторане, но уже для собственного удовольствия. Он работал в районе, затем в управлении, поговаривали о переводе его в Москву, в наркомат. Но разговоры кончались разговорами, и благодарности тем временем выносились все реже и реже, и они никак не в состоянии были покрыть всех выговоров. В конце концов Гуляшкина понизили в должности, потом перевели в районный отдел, где на него тоже было наложено два взыскания.
Несмотря на несхожесть характеров и разницу лет, его с Олегом, что-то роднило. Может быть, все та же неуемная любовь к делу, в которой оба они не уступали друг другу. Олег учился у Гуляшкина и получал от него то, чего не найдешь ни в одном учебнике, не услышишь ни на одном семинаре; он ценил и уважал его за отвагу и корил, осуждал за непутевость. И, кроме того, наверное, где-то глубоко и неосознанно гнездилась еще снисходительность: так современность относится к истории. Для Олега Гуляшкин был прежде всего человеком историческим, легендарной личностью далеких времен, неспокойных, бурных, страстных, когда вооруженная банда грабителей была правилом, а не исключением, когда техника уступала дерзкой храбрости, расчет и хитрость — оружию. Он был тем человеком, кому Олег мог простить слабости за былые заслуги еще и потому, что их, эти слабости, уже все равно ничем нельзя было искоренить. И Олег жалел его.
— Только не ругай меня, Куня. Слышишь? А то скажешь: вот дядя Федя… Понял? Дядя Федя!.. Опять дядя Федя напился как… как извозчик. Ты извозчиков не видел, но я тебя за это не осуждаю. Нет. Каждому свое. Ты еще полетишь на ракете в командировку, а я разъезжал на извозчиках… Молодой был, как ты… И я тебе вот что скажу: с меня пример не бери. Ты бери пример с умных людей. А я дурак… Да-а, дурак. Ты учись. Как следует учись. Вот я. Кто я? Никто. Пять классов в реальном училище да два года после революции в школу ходил. И все. Считать умеешь? Сколько всего? Семь классов. Во! Мы универси… Мы университетов не кончали. Мы работали без этих самых университетов. И как работали! Без всякой науки. А сейчас чуть что — экспертиза. Всё насквозь просмотрят, всё исследуют, а ты только шевели мозгами, коли они есть, выводы делай. А нам вся эта экспертиза была ни к чему. Интуиция. Слышал? Во! Наука-то, как ее? Не признаёт? А я признаю… великая штука. Сколько было случаев… Вот уже все, все пропало. А выручает чутье. Интуиция. И откуда только берется?! Помню, был такой вор…
— Пойдем, Федор Степанович, пойдем… Время уже позднее.
— Дядя Федя. Не хочешь?.. Теперь уже ясно вижу, обиделся.
— Да нет, не обиделся. Идти надо, слышишь?
— Обожди… Вот я тебе расскажу. Был такой вор по фамилии Куличик. Приехал в Питер, разнюхал, где что плохо лежит, и… Из ювелирного часы, кольца там, золотишко… В общем, на полмиллиона хапнул, старыми, конечно, деньгами. Честно скажу, сработано было недурно. Стали искать, сразу напали на след: у мадамочки одной прятался. Но взять не успели. Зато от нее узнали, что вечером он со всем этим добром ехать должен на юг. Да-а… Поезд-то нам известен, а каков из себя Куличик — нет. Знаем только, что билет у него до Раздельной. Предупредили каждого проводника: появится человек с билетом до Раздельной, говори громко: «Раздельная, место такое-то». А дальше уже наше дело. Ждем. До отхода поезда осталось десять минут, пять, три… Все пассажиры на местах. Видно, проводник струхнул, а может, забыл. Капитан Шубников, Мишка, отвечал за операцию. Знаешь его? Он и сейчас в управлении. Весельчак, задира… А тогда — носится по платформе, бледный… Да и не шутка: все разработано, размечено и — провал… Сейчас поезд пойдет и — тю-тю… И вот Шубников входит в вагон. Не знаю, в какой, в шестой там или в восьмой… Вот стоял у вагона и зашел в него. Идет по проходу, теснотища… А поезд вот-вот тронется. Смотрит Мишка туда-сюда… Бабы, ребятишки пищат… На второй полке парень лежит, одетый, под головой чемоданчик. Спиной ко всем… Шубников его даже пальцем не задел, не окликнул, только посмотрел на него. Тот возьми да и повернись. Шубников поманил его и шепотом спрашивает: «Фамилия как?» А тот отвечает, и тоже шепотом: «Куличик». Мишка мне потом говорил, что он этого Куличика чуть целовать при всех не начал. Вот как бывает. А? Может, думаешь, я загибаю? Будешь в управлении, зайди к Мишке, он скажет…
— Ничего я не думаю, — рассердился Олег, видя, что Гуляшкин не намеревается уходить. — Пойдем, дядя Федя, пойдем. Ну? Зачем нарываешься на неприятности? Выпил — и иди домой.
— Мой дом тут… Вот он. Понял?.. Ну не сердись, не сердись. Я сейчас. — Гуляшкин долго мял в пальцах тугую сигарету, шаркал спичкой с обгорелой головкой по коробку. Потом взял другую спичку, закурил и… уселся поудобнее. — Ну так что скажешь? Интуиция? А ведь когда-нибудь узнают, в чем тут дело. Нервы… Напряжение какое, и у Мишки, и у Куличика тоже… Вот я бы учился… Ох… А теперь все поздно… Но я хлеб даром не ел. Какие раньше преступники были! Сейчас — пф! Мелюзга, сопли… Вот помню, Сенька Туз… Одессит, международный вор… Языки знал, ходил в лаковых корочках и в накрахмаленной манишке. Работал всегда один. И как работал!.. Но и нахал высшего сорта. Когда я его взял, он мне и говорит: «Сгорел Сеня Туз. Бесславно сгорел. А за что? Разве не каждый хочет иметь капитал? Да, пришьют дырку…» Он знал все. Или татарин был, Абдулла… Красивый мужчина… Но страшный. На все шел, ни перед чем не останавливался… Тоже в расход пустили, за Тузом. И правильно, эти были конченые… Ни в чем не разбирались. Им бы только деньги, деньги… Жадны были. А вот слышал, может, профессор Гаев есть такой? Не слышал? О, голова! Член-корреспондент Академии наук. Лауреат… За… ну за какие-то расчеты о звездах… Тоже мой клиент. Ха-ха!.. Стесняется, скрывает, что было… Встретимся — шляпу приподымет и на другую сторону… А мне что? Мне и так хорошо… Не возьми я его тогда, кто знает, что было бы… Или Гошка Конь. Певцом стал, артистом. Басище во, что у протодьякона! В Мариинке пел, сейчас он уже на пенсию вышел. Как-то раз он мне билет дал, в ложу, а я так и не сумел прийти. В кабаке просидел весь вечер… Сколько их! Собрать бы всех… А то придет пижон, в белой рубашечке… Ученый, профессор… Раз, два, во всем разобрался… Почему? — вдруг стукнул кулаком по столу Гуляшкин. — Я спрашиваю: почему?..
