Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
Они сели на скамейку и стали глядеть на реку, но думал каждый про свое.
— Это про тебя в «Подзатыльнике»-то? — спросил вдруг Елкин.
— Я думаю, про меня…
— Вот и карикатуры стали писать. Значит, кому-то не угодил. Уж эта уездная склока…
— Я хотел бы знать ваше мнение о нашей работе.
— Мнение? Его обязательно узнаешь потом…
Он поднялся и распростился с Пахаревым…
42
— Люда, ты ничего не слышала?
— А про что?
— Все про то же. Про заваруху эту, пропади она пропадом: расколы… платформы… уклоны… Опять будет всему перетряска… Я дрожу.
— Вижу. — Людмила Львовна расхохоталась: — А тебе-то что?
— Как что? Я — кандидат партии. И в случае чего — так шуганут…
— Экая фря… Никто тебя пальцем не тронет. Кандидат — фигура пешечного значения. Все знают, что ты никогда никакой роли не играл и играть не способен. Ты — примкнувший, да еще недотепа.
— Все-таки страшно. А вдруг те, крикуны, верх возьмут, за которых твой Петеркин…
— Переметнешься. Не впервой.
— А как не поверят? Спросят: кто тебя на работу ставил, не мы же?
— Поверят. Все знают, что ты всегда не по убеждению на стороне тех, кто в данный момент у власти. Как все, впрочем, аморфные люди, серые, бесталанные.
— Не называй меня серым и бесталанным, а то я обижусь. Я учителем гимназии был, это не фунт изюму. На картузе носил кокарду министерства просвещения… В мундире ходил, удостоился самого Константина Петровича Победоносцева видеть. А кончил классическую гимназию… Латынь и греческий знаю… Нас в городе только двое таких-то — я да покойник Афонский…
— Обижайся не обижайся, а никто не назовет тебя оригинальным, или смелым, или энергичным, или умным. Ты из тех, кто плетется в хвосте ярких и сильных людей, окружает их, служит им материалом для манипуляций. Каждому свое. Я тебе совет дам. Сейчас, когда много разговоров про эту оппозицию и начались даже дискуссии, не ввязывайся ты в драку, не лезь на трибуну, не говори ничего… Потому что, когда все выяснится, устоится и определится, чей верх, тогда начнут припоминать. А ты — промолчал, и тебе, стало быть, можно будет выбирать любую позицию. Перед Четырнадцатым съездом, на котором, как уверяет Петеркин, его крыло возьмет верх, тебе всего лучше на это время вообще стушеваться. Улепетнуть бы, например, в служебную командировку. Или что-нибудь в этом духе. И вернуться после съезда, когда все будет ясно как на ладошке… А я за это время прозондирую почву. Уж меня-то не проведет ни та, ни другая сторона. Прошла и огни, и воды, и у черта в зубах была, сам знаешь.
— Тебе бы только дипломатом быть, Людмилка, вон как Коллонтай… баба, а с королями балясы точит, да еще их, буржуев, здорово объегоривает…
— Мужчины хорошо знают, что на этом поприще с нами конкурировать опасно, и нас не допускают на выстрел к подобным государственным делам. Приходится нам на политику влиять, сидя в своих квартирах. Словом, я приму все меры, чтобы ты не был замешан ни в каких фракциях, ни в каких уклонах. Я сама все выслежу и разузнаю. Я уже приглашена Петеркиным на одно их тайное сборище, на котором приехавший из области Аноним будет делать инструкционный доклад. У наших политиков ведь прирожденная страсть к игре в нелегальность. Традиция вековая. Да, бишь, со мной навязалась Шереметьева… Бедняжка, она вся так и сияет: «Новые коммунисты будут полегче прежних». Тоже заговорила графская душонка.
— Как бы не втянула ты меня в скверную историю, Людка. Я собираюсь оформляться всерьез, кандидатство мне осточертело, а тут эта проклятая оппозиция, черт ее дери. Вот не ко времени.
— А вдруг она и выиграет на съезде, — серьезно произнесла жена, лукаво морщась.
Арион Борисыч съежился весь от ужаса.
— Нет, нет! Что тогда со мной станет? Ведь мои поручители не оппозиционеры. Притянуть к Иисусу в таком случае просто: ах, тебя рекомендовали защитники цекистов, перерожденцы, аппаратчики, и пошло, и пошло… Кишки на телефон!
— Успокойся, дуся. Ты — мелкая сошка. О тебе и не вспомнят. Таких вас много, тотчас присоединитесь к тем, кто на съезде одержит победу. Скажете: ошиблись по несознательности, покаетесь — и поверят. Кто не ошибается…
— А? Пожалуй, и так. Почем мне знать, за кем надо идти? Я человек маленький… но не низкий. А тут еще новая печаль: в укоме перемены, приехал новый секретарь… Знакомится, вызывает, и я бумажку получил. А идти боюсь. Какой он ориентации, я не знаю… И что я буду отвечать, тоже не знаю. Вдруг спросят: за кого ты? А я не знаю, вот тебе тут и крышка.
— Не ходи пока… Не суйся первым. Я сама все обстряпаю. А тебя сразу раскусят, пентюха.
43
Женя Светлов всерьез считал себя «барометром партии», а все еще ходил в «непосвященных». Он угадывал, что где-то собираются люди, рядом с ним, на одной улице, созревшие к восприятию самых сокровенных тайн политической борьбы, и решают вопросы в «мировом масштабе», но его к себе не подпускают. И он очень тяжко страдал. «Просвещенные», то есть те, которые ходили в конспиративный домик ссыльного анархиста Лохматого (домик этот слыл у «посвященных» «явочной квартирой»), держались очень солидно, никогда не усмехались, изъяснялись какими-то сакраментальными полунамеками, имели свой жаргон, состоящий из громких и сугубо революционных слов и понятий, и всех, кто к их кругу не принадлежал, презирали: «перерожденцы», «обюрократившиеся», «термидорианцы» и т. д. — лексика была богатой. Они держались крайне таинственно и осторожно, хотя никто их не преследовал — предсъездовская дискуссия проходила легально, Женька умирал от зависти к ним. Наслышавшись о необыкновенных подвигах в истории: о побегах из тюрем, о подкопах под царские палаты, о бомбах, которые бросались на виду у всех в высокопоставленных особ, о выстрелах в министров, он все будничное остро презирал и пристрастился к употреблению псевдореволюционных выражений, которые произносил кстати и некстати. Так что мастер Светлов говорил:
— Ты будешь Робеспьером, Женька, но только постарайся, чтобы тебе не срубили голову.
В этом щеголянии жаргоном Женька подражал Рубашкину, Рубашкин — Петеркину, а Петеркин кому-то из своих ленинградских политических наставников.
Когда приближалась пасха, один из самых торжественных праздников у православных, Женька потерял сон и аппетит от нетерпения поскорее совершить подвиг. Каждый раз комсомолия города в это время устраивала какую-нибудь антирелигиозную акцию. То разрушала где-нибудь часовню, то сжигала где-нибудь церковную ограду, а иногда переодевались в саваны и пугали богомольцев, идущих
