Голубое марево - Мухтар Муханович Магауин
— Так вы не слышали о Кульдари? Поэте и ученом?
Едиге по-прежнему пытался что-нибудь вспомнить — и не мог. Кульдари, Кульдари…
— Вы должны о нем знать. Стыдно, стыдно не знать о нем ничего, мой милый. — Старик не сводил с Едиге тусклых бесцветных глаз.
— Карсыбаев? — неуверенно проговорил Едиге.
— Вот! — вскинув палец вверх, старик торжествующе рассмеялся. — Молодцом, юноша, молодцом! Новое поколение не должно… — Он оборвал себя на полуслове и, приняв степенный, достойный вид, молча принялся за свой чай.
У Едиге ком застрял в горле. В подшивках за двадцатые годы ему встретились две-три статьи и несколько информации — о казахском фольклоре, об акынах и сказителях — за подписью студента Кульдари Карсыбаева. Судя по всему, от автора можно было ждать кое-чего в будущем… Ну и ну! Так это и есть тот самый Кульдари!..
Едиге приходилось и раньше немало слышать о людях, чья судьба в прошлом сложилась незавидно. Впоследствии погибшим вернули доброе имя, живые заняли принадлежащие им по праву места. А там начинали сбываться нарушенные когда-то планы, исполнялись давние замыслы; работа, творчество, жизнь — все шло своим путем… В голове у Едиге не укладывалось, что могло случиться иначе. Кульдари, жидкий чай в стакане, баранка, которую он грыз… Едиге и верил, и не верил собственным глазам.
Кульдари доел свою баранку. Допил чай. Встал, накинул засаленную кепку на макушку. Затянул сетку — на два или три узла. Широко ступая, словно вдавливая в пол каблуки, дошел до двери, повернулся, поманил Едиге. И, когда тот приблизился, шепнул, едва не касаясь губами уха.
— Вы мне понравились, юноша. — Голос, обмякший было, тут же посуровел. Слезящиеся глаза сощурились, он погрозил Едиге пальцем.
— Вы должны помириться с девушкой, — сказал старик. — Непременно! Обязательно! — Голос его звучал теперь строго, даже сердито. — Такая симпатичная девушка, воспитанная, скромная… И все заглядывает в дверь. А вы ничего не замечаете. Так не годится!..
7
Едиге не понимал совершенно искренне, как это могут существовать люди, которые не посвятили своей жизни какой-нибудь возвышенной цели, — как они могут при этом спокойно есть, пить и спать.
В голову ему не приходило, что молодости отпущен довольно короткий срок, и жар ее со временем гаснет, мечты — бледнеют, желания — увядают.
Чего стоят, в конце концов, все приносимые в юности жертвы, какой смысл в том, чтобы посвящать ее цели яркой, но весьма отдаленной и вряд ли полностью достижимой, — об этом он не задумывался.
Едиге многого еще не знал. Весьма многого.
Не знал он и того — мы уже упоминали об этом, — как освободить свое сердце от постоянных тревог и забот, если впереди несколько свободных дней, которыми можно распорядиться по собственному усмотрению.
Обычно ему бывало не до того, чтобы отправиться в горы покататься на лыжах или встать на коньки и смешаться с озорной, смеющейся, летящей по льду толпой. Кафе и рестораны?.. Он заглядывал сюда, но лишь в торжественных случаях, отмечая, скажем, день рождения, свой или близкого приятеля.
Нечаянные знакомства, встречи, будоражащие кровь и забывающиеся спустя пять минут?.. Они его не привлекали.
В таком городе, как Алма-Ата, многолюдном и шумном, полном всяческих искушений и соблазнов, имелось, по его мнению, лишь два-три места, где стоит бывать.
Одно из них — опера.
Впрочем, как бы ни старалась пышнотелая, гренадерского роста женщина, весом вряд ли меньше девяноста — девяноста пяти килограммов, с довольно заметными, несмотря на солидный слой грима, морщинами на лице изобразить юную кокетку, играя кончиком подколотой к затылку косы, как бы ни был звучен и сладок ее голос (меццо-сопрано), Едиге не мог внушить себе, что там, на сцене, трепещет от первого чувства сама невинность, и аплодировал весьма вяло. Когда же замолк пронзительный, писклявый голосок (тенор!) певца-коротышки, с тоненькими ножками и широченной, выпуклой, словно кузнечный мех, грудью, Едиге присоединился к рукоплещущей публике: коротышка только-только исполнил арию и начал раскланиваться, как в его улыбающийся рот попал бьющий из софита луч, и весь рот засверкал — из тридцати двух зубов больше половины наверняка были золотыми. Едиге стало смешно… Хлопал он, однако, совсем не в насмешку. Как говорил Абай, «достоинство человека узнается не по тому, как он кончил дело, а по тому, как начал». Это значит: главное — замысел, намерение; результат же по разным причинам, в том числе и не зависящим от нас, может оказаться иным, чем предполагался. Ну, а эти двое — разве они весь вечер не надрывались, не пели до хрипоты, стремясь воскресить перед сегодняшними слушателями историю трагической любви юноши и девушки, которые жили в семнадцатом веке?..
Кино?..
Он побывал на нескольких сеансах, дневных и вечерних, — смотрел все подряд.
В отличие от оперного театра, где на сцене изображалась прошлая жизнь, киноленты дышали современностью. Он почерпнул немало сведений о нынешнем обновленном ауле, о преобразуемых по последним проектам селах, о перевыполняющих плановые задания рудниках. Были интересные фильмы, как правило, — документальные, были неинтересные, плоские по замыслу, как правило, — художественные… Так ему, во всяком случае, казалось.
Что же дальше?.. За трое суток, похоже, он успел увидеть и вникнуть во все, что считал достойным внимания.
На четвертый день он бродил по улицам без всякой цели. И к вечеру, словно вспомнив о чем-то неотложном, остановился, подумал немного и, внезапно повернувшись, куда-то заспешил.
Он чуть не бежал. Он перевел дух лишь в пяти или десяти шагах от библиотеки.
Открывая входную дверь, он почувствовал обретенное наконец облегчение. И вместе с тем — досаду: столько времени погублено зря!..
8
Здесь ему показалось еще многолюдней и тесней, чем прежде. Сколько суеты, толчеи!.. Когда он сдавал в гардероб пальто, утомленная ожиданием очередь заволновалась: «А нам почему говорили, что нет мест?..» Но казашка-гардеробщица, хорошо зная Едиге, который еще в студенческую пору просиживал здесь целые дни, сказала: «Наушный работник!» — и очередь, на три четверти из студентов, перестала роптать. Возмущались несправедливостью только двое-трое, однако после того, как гардеробщица добавила: «Дохтыр! Прапесыр!» — их негодование тоже улеглось и, чувствуя неловкость, они потупились, будто сами того не ведая совершили нечто постыдное, но были тут же разоблачены с позором у всех на виду.
Едиге благодарно кивнул гардеробщице и направился в свой зал.
Единственное свободное место, на которое остался номерок, было тринадцатым.
Принято думать, что вера в приметы, да и вообще в потусторонние, сверхъестественные силы, свойственна людям темным, необразованным. Едиге заметил, что мнение это верно лишь отчасти. История человечества, как известно, развивается
