Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский
Глава IV
В восемь вечера аптека закрывается. Хозяин, Борис Маркович Лемперт, уходит к себе. А дальше остается дежурить помощник провизора. По ночам керосиновая лампочка одиноко горит за оконной витриной.
В семье провизора, занимающей собственный кирпичный дом на Рождественской улице, любят гостей и веселье. Из дефектарной, расположенной в первом этаже, в уютно убранные комнаты временами просачивается запах лекарств. Обратно же, из квартиры, прямо к пультру, пробиваются звуки рояля и смех.
Приближаясь к дому провизора, прохожий нередко замедляет шаги: музыка!.. Она несется из окон второго этажа. И хотя там изо дня в день клавиши выколачивают один и тот же мотив затасканного романса — человек на тротуаре с усладой слушает и вздыхает: музыка!.. Она внушает уважение. Там, наверху, живет не какая-нибудь обыкновенная, а «порядочная» семья.
В Нижнебатуринске знают: гости у Лемпертов не редкость. Бывать там приятно. И Лемперты отнюдь не старомодны. Особенно дает это понять мадам Лемперт. Кто только к ним не вхож в субботние и воскресные вечера! Пожилые господа, кавалеры и барышни, местные и приезжие, доктора, адвокат и даже помещики из ближайших имений. Все, кто хотите. Само собой, если вы — человек с положением. А люди без оного, по мнению провизорши Анны Евсеевны, только «дом портят»… Зато, идя с кухаркой на рынок, мадам Лемперт при встрече с приятельницами имеет все основания восклицать:
— Ах, милочка, как жаль, что вы вчера у нас не были. Господин присяжный поверенный так виртуозно играл в преферанс!
Или «между прочим» сообщала, что у доктора Соколова чудеснейший тенор и что пел он под аккомпанемент их дочери Бэллочки.
Бэллочка швырнула на кровать синее платье:
— Все что угодно надену, но это ни за что!
В зеркале шифоньера увидела себя: капризно надутые губы, на тонкой шее дымчатые волны волос. В черных, полуопущенных глазах, в юной руке, перехваченной золотой браслеткой, — нечто общее с молоденькой цыганкой из «Риголетто», оперы, которую они слушали осенью в губернском зимнем театре. Обе, и мать и дочь, подумали об этом одновременно. И обе промолчали: позволительно ли приличной девушке сравнивать себя с цыганкой-любовницей? Пусть даже любовницей герцога!
— Хватит, золотце, кокетничать! — в голосе матери строгие родительские нотки. — Одевайся, и скорее в зало!
Бэллочка вынула из шифоньера другое платье — серое с коралловой вышивкой на воротнике:
— Я в нем, как Идочка, правда?
— Ш-ш-ш… — Анна Евсеевна тут же зажала рукой рот дочери. Оглянулась на дверь. — Слава богу, папа не слышал.
Бэллочка стала причесываться. Опять не выдержала… Опять назвала имя Идочки. Уж если сравнивать кого с красавицей цыганкой, так только сестру! Какие романсы пела Идочка!.. Романсы? Они, должно быть, и виноваты во всем.
Хорошо помнится тот последний вечер. Терраса. На небе звезды. Много-много звезд. В кресле-качалке полулежала Ида. А позади стоял Александр Иванович Вихров. Ида грустно смотрела на звезды. И вполголоса пела.
Все было замечательно! Красивый вечер, красивая Ида, красавец Александр Иванович с шевелюрой золотистых волос. Тогда еще мама и папа им восторгались: «Настоящий аристократ!» А как все кончилось?.. Утром на тумбочке мама нашла записку: Ида ушла! Крестилась. В церкви венчалась. Папа тогда долго сидел в столовой, обхватив руками голову. Потом вдруг повернулся к ним:
«Всё! У провизора Лемперта старшей дочери больше нет! Нет и не было. Запомните. Имени ее не произносить при мне! Слышали? Всё».
Снова приходят гости, пьют чай, играют в лото, веселятся. Идочки будто и не было. Даже все ее фотографии сожгли. Из Саратова доносятся вести: ее там называют Лидой, Лидией Михайловной. Счастлива? Возможно. Но Лемперты такими подробностями не интересуются. Два письма, полученные от нее, разорваны и брошены в помойку нечитанными.
В центре гостиной на бронзовых цепях тяжелая висячая лампа. Матовый абажур ее развернут тюльпаном. Громкие голоса играющих в лото. Щелканье орехов — скорлупа их горкой растет возле каждого. Пепельница до отказа забита окурками. Все здесь создает то благодушное настроение, при котором на лицах хозяев невольно читаешь: а у нас гости!
— Тридцать два.
— Семьдесят восемь.
— Сорок три.
Цифры называет Зборовский. Бэллочка прислушивается к мягким перекатам его голоса.
— Шесть. Сорок восемь. «Дедушка» — девяносто!
— Виват, «квартира»! — вскакивает со своего места Арстакьян и выхватывает из пальцев Зборовского этот бочоночек — «дедушку». Он горячится больше всех: удрученно вздыхает, если кто выиграет, бурно радуется, когда везет, острит, и всем его шутки нравятся, все почему-то ему симпатизируют.
Зборовский немного хмур и рассеян. Играет в лото, хотя не любит эту игру — правда, не утомительную, но бездумную.
Игра закончилась. Преклонных лет круглячок, преподаватель коммерческого училища Нефедов, смущенно отказывается взять деньги с кона:
— Да нет же, господа!.. Помилуйте-с, неудобно…
— Выигрыш — дело чести! — смеются гости, рассовывая по карманам его жилета серебряную мелочь.
На стол положили белую хрустящую скатерть, расписанные золотом десертные тарелочки. Губы Анны Евсеевны съежены кругленькой рюшечкой, — не устают источать радушие. Столько в ней любезности, что хоть сахара в чай не клади.
Жена Нефедова, молодящаяся блондинка, хвастает:
— Мой товар, господа, не залеживается: три дочери — всех замуж выдала! Разбирали охотно… Приходили и спрашивали: не найдется ли еще одной?
Намек? На щеках и шее провизорши проступают багровые пятна.
Звенят чашки кузнецовского фарфора.
— Какой изумительный! — воскликнула, увидев сервиз, постоянно и всем восторгающаяся Нефедова. — Прелесть! Ах, как хорошо!
— У Лемпертов не бывает плохо, здесь всегда и все только хорошо, — менторски, то ли шутя, то ли с иронией перебил ее Арстакьян и тут же заговорил о другом. О том, что где-то в Новгородской губернии — в январе! — прошла гроза: сильный гром, дождь и небывало яркая молния; что на одном из островов Японии произошел воробьиный бой. Место схватки усеяли тысячи птичьих трупиков… — Трагикомедия, господа! — горько усмехнулся он. — Пташки воюют. Но это что!.. То ли дело балканская баталия. — Его продолговатое смуглое лицо стало неподвижным, голос притих, будто шел издалека. — Птички… Им-то хоть можно простить: мозги крохотусенькие. А люди? На кой черт люди перегрызают друг другу горло?..
— Горло?.. А-а-ра-ам Гургенович! Я вас не узнаю. Что с вами? — Анна Евсеевна передает ему чашку чая и нос ее деликатно морщится. — Какие дурные, совсем не ваши выражения!
— Миль пардон… — И Арстакьян продолжает, видимо в плену нахлынувших мыслей. — Главные силы болгар подходят к Константинополю. Обошли саталджинские укрепления. Константинополь горит. Это вам не воробушки воюют.
Зборовский, недолюбливавший владельца «Экспресса», на сей раз слушает его с интересом. Впервые заметил: шутит ли, смеется Арстакьян, а
